Перед тем как приступить к безымянному пальцу, мне пришлось сделать небольшую паузу – служба в армии, потом еще, кажется, ин­ститут. Но это было, пожалуй, даже кстати, ведь безымянный палец очень труден; он гораздо менее подвижен и послушен, чем остальные, и к нему нужно приступать отдохнувшим и свежим. Разумеется, самое сложное – это безымянный палец правой руки (если вы не левша), но и левый тоже не подарок.

Когда наконец я вытянул безымянный палец вперед, мизинец тоже поднялся вверх, будто был связан с безымянным каким-то соглашени­ем. Это меня позабавило и даже как-то тронуло.

Я уже поднес к пальцу ножницы, уже развел кольца, как вдруг ударил телефонный звонок. Сердце заколотилось.

Я снял трубку. Какой-то женский голос. Из разговора я понял, что звонила моя невеста. Ну, разумеется, я не забыл, что сегодня наша свадьба. Впрочем, оказалось, что свадьба состоялась накануне… Там положили трубку.

Этот звонок внес какое-то смятение, и, вернувшись в ванную, я долго не мог успокоиться. В самом деле, если свадьба уже была, значит, все хорошо, тогда звонить было незачем. Если же свадьбы не было, то можно было тем более не звонить… Все это было странно.

От нервного возбуждения руки стали холодными. Я снова открыл кран и подержал руки под горячей водой, вытер высохшим уже полотенцем и вновь взял ножницы. Вновь вытянул я безымянный палец, отчего мизинец вновь поднялся немедленно – и это меня немного успокоило.

Я весь погрузился в работу. Кажется, снова что-то звенело – телефон или звонили в дверь. Впрочем, быть может, это мне просто казалось. Однако, когда я закончил этот нелегкий палец и смог перевести дыхание и расслабиться, я услышал, как за дверью кто-то сказал:

– До свиданья, папа!

Потом шаги простучали в коридоре, хлопнула входная дверь. Папа? Кто это был? Кто с кем прощался – в моей квартире? Может быть, со мной? Но я решительно не помнил… Очень любопытно…

Со средним пальцем не было абсолютно никаких хлопот. Четкое движение ножниц – и линия среза здесь соперничать могла бы с ми­зинцем.

Так же славно удался и указательный палец.

И тут какое-то неприятное предчувствие заставило меня вздрогнуть. Предчувствие не обмануло. В тот самый момент, когда я был уже готов приступить к ответственному большому пальцу, дверь ванной распахнулась и какая-то женщина с порога закричала на меня:

– Я ухожу! Я больше не могу!! Я хочу еще немного пожить нормально!..

Она была, пожалуй, средних лет, в ее гневном лице было что-то знакомое. Я не успел ничего сказать ей, я даже не успел положить ножницы на полочку, как она резко повернулась и исчезла за дверью. Потом я услышал голоса, какой-то шум – кажется, выносили мебель. Это было ужасно: нет ничего хуже, чем шум, когда требуются сосредоточенность и внимательность.

Тем не менее мне удалось довольно быстро и качественно закончить большой палец, и, внимательно осмотрев все сделанное на левой руке, я остался весьма удовлетворен.

Я не мог бы точно сказать, когда именно впервые услыхал звуки рояля. Кажется, это произошло сразу после того, как я переложил ножницы из правой руки в левую. Да-да, кто-то медленно выводил гаммы, хотя я точно помнил, что у меня нет рояля. С того момента музыка не прекращалась. И не только музыка!

Теперь я часто слышал из-за двери самые разные звуки, причем они, по-видимому, шли даже не из комнат, а вообще откуда-то извне.

Звуки то усиливались, то слабели – это были возгласы, топот ног, тарахтение трактора, гул толпы, гремели марши, раздавался плеск аплодисментов, шелест деревьев, завывание ветра… Прежде я этого не замечал, а теперь, возможно, где-то открылось окно, что-то другое случилось, во всяком случае, как плотно ни прикрывал я дверь ванной, как ни затыкал щель под дверью тряпкой – избавиться от шума я не мог.

Ничего не оставалось, как приспосабливаться. Это было непросто, потому что, едва ухо привыкало к возгласам, тарахтению и аплодисментам и переставало их замечать, фортепьянные гаммы становились особенно раздражающими.

Где-то между большим и указательным пальцами правой руки я впервые почувствовал боль в пояснице – сказалось постоянное напряжение спины. С этого времени я стал работать сидя. Сидел я на краю ванны, это было неудобно, но поясница так болела меньше. После указательного пальца снова пришлось прерваться – что-то случилось с моей матерью… А затем возник новый отвлекающий фактор – в доме появился ребенок. Плач слышался чуть ли не ежечасно. Зато прекратились гаммы – вместо них теперь звучали довольно сложные пьесы.

Однажды я совершенно отчетливо услыхал незнакомый мужской голос, который сказал: «Попроси его! В конце концов, это его внук!» А женский голос, тоже незнакомый, ответил: «На него нельзя оставить даже собаку!» Несомненно, в доме завелась собака. В дверь неоднократно скреблись, и часто раздавался звонкий лай.

Трудности множились. К среднему пальцу ножницы сильно затупились и почти сплошь покрылись ржавчиной. Неизвестно отчего стали дрожать руки – сперва мелкой, почти незаметной дрожью, а затем все сильнее. А ведь мне предстояло заняться безымянным пальцем правой руки – самым сложным из всех!

Призвав всю свою волю и весь опыт, я приступил к делу. На рояле в этот момент превосходно играли Двенадцатую рапсодию Листа. Трудно было не слушать, тем более что слух мой обострился до чрезвычайности. Скорее всего это было связано с тем, что к этому времени я уже полностью потерял зрение. Контролировать качество работы я мог теперь только ощупью. И, судя по всему, безымянный палец правой руки удался даже лучше своего левого собрата.

Итак, оставался только мизинец правой руки – последний!

И тут случилось непредвиденное – я уронил ножницы. Превозмогая боль в пояснице, которая стала теперь уже постоянной, я опустился на корточки и стал шарить руками по полу. Сквозь щели доносились звуки – шелест, детский смех, удары по мячу, плеск воды… Надо всем царил ноктюрн Шопена.

И вот, когда я нащупал ножницы левой рукой, что-то острое кольнуло мне в грудь. И я почувствовал, что куда-то лечу…

Потом меня несли… Я лежал строго и прямо. Левая рука сжимала ржавые ножницы – видимо, их пытались отобрать у меня, но не смогли.

Если бы я мог еще чувствовать, я бы чувствовал удовлетворение: не каждому удается выполнить задуманное на девять десятых, как удалось мне.

Если бы я мог еще слышать, я бы услышал, как ноктюрн Шопена перешел в какую-то другую мелодию. Кажется, в его же траурный марш.

1979

В конце концов, все – в твоих руках.

Или ты смело толкаешь дверь и попадаешь в этот мир, где у тебя появляется шанс стать первым, только первым, самым первым, или остаешься там, на улице, одним из тех, кто не решается рискнуть…

Я был не из тех, кто остается за дверью.

Рыжий был тоже не из тех.

– Будешь играть против меня? – спросил он с усмешкой. – Ну-ну! Попробуй!

Я тоже усмехнулся. Я был не из тех, кто пробует. Я был из тех, кто побеждает.

Брошен мяч. Белый прыгучий шарик… Впрочем, нет, это был оранжевый мяч, «Адидас». Стадион ревет. Сперва игра у меня не клеится. Рыжий смеется мне в лицо. Ему кажется, что игра уже сделана. Но я беру себя в руки. Я – Большой Майк, Суперзвезда Баскетбольной Площадки, Король Финта и Гений Дриблинга – показываю рыжему, что такое настоящая работа. Я сравниваю счет и на последней секунде в неповторимом прыжке вонзаю в корзину победный мяч.

Стадион неистовствует. Рыжий плачет в раздевалке. У меня нет для него утешения. Побеждает сильнейший – таков закон.

– Ничего, – бормочет рыжий. – Мы поквитаемся.

Я не удостаиваю его ответом.

… Моя рука лежит на ручке управления. Самолет идет на базу. Горючего в баках – на два плевка. И рыжие словно знают об этом. Трое рыжих истребителей против одного.

«Ладно, ребята. Посмотрим. Таких асов, как Коршун Майк, не так уж много в этом небе…»

Одного я убрал сразу – рыжая вспышка, и он исчез. Остались двое.