Полсотни шагов вверх по крутой тропинке… безобразие: повсюду разбросаны корзины с протухшей рыбой! Обожравшиеся уличные псы валяются в пыли среди кулей с просыпанной мукой. Каленые сухари хрустят под ногами… И ни души на пристани. Все горожане собрались наверху, на площади — они веселятся под иноземную музыку.

И повсюду эти курительницы на бронзовых треногах… Проклятие! Деда Посух был прав: от фиолетового дыма кружится голова! Данька даже испугался. Раздраженно ударил ногой: бух! — обломились паучьи ножки, стеклянный шар — сиреневый, с жирным бульканьем внутри — покатился по траве, пуская густой вонючий шлейф… Что-то знакомое в этом дыме почудилось Даньке… Будто резкая, горьковатая струя… одолень, волшебный цвет одоленя! Неужели Чурила использует славянскую магию для охмурения народных масс? Удивительно…

— Слышь, княжич… Это не мужики, — простонал Стыря. Пока Данила принюхивался к дыму, Хлестаный уже взобрался по крутым земляным ступеням — туда, где музыка и танцы. На задымленную рыночную площадь. Данька отшвырнул стеклянный шар, наполненный кипящим зловонием, и поспешно вскарабкался по тропке — бегом, цепляя землю руками. Взлетел наверх и — замер.

Небывалый хоровод.

Маленькие широкозадые фигурки в мужских рубахах, штанины грубых портов засучены по колено, обнажая тонкие безволосые лодыжки… Груди качаются под рубахами! Волосы коротко обрезаны и лица бесцветны… Бабы в мужской одежде. — А где мужики? — спросил Стыря негнущимся голосом.

Данька ничего не сказал. Он глядел поверх вяло качающихся женских головок — вдаль, сквозь дым, через всю площадь. Туда, где вдоль дощатой изгороди что-то неторопливо двигалось по земляной дорожке… Что-то крупное, вроде телеги…

— Там, у забора… Мне это чудится? — вопросительно пробормотал Хлестаный. Он уже перехватил Данькин взгляд и теперь медленно вытягивал вперед дрожащую руку. — Это… что такое?

Данька не мог ответить, он уже бросился вперед. Пробил грудью вялую цепочку девиц, ползущих в зачарованном хороводе, — перелетел через чадящие костерки: прыжок, еще прыжок! Господи, что это? — в ужасе недоумевал Данька, скрипя зубами и оскальзываясь на теплых лепешках скотьего помета, напролом, с грохотом пробиваясь через пустые торговые ряды — к длинной невиданной телеге, сплошь увешанной цветастыми гирляндами и украшенной султанчиками черных, фиолетовых, радужных перьев. Господи, он давно не бегал так быстро… Господи, нет! Да не может быть…

Хряпнул под пяткой сочный желтоватый бутон. Шарахнулась ободранная кошка. Грязные брызги хлестнули по лазоревому шелку затейливо украшенной повозки, медленно ползущей вдоль забора. Повозка нагружена тяжело. Среди цветов и перьев виднеется драгоценный груз: массивная, в человеческий реет, бронзовая статуя плечистого рогатого демона, сидящего в замысловатой восточной позе на коротких подогнутых ногах. А впереди на желтых подушечках восседает, методично покачиваясь из стороны в сторону, маленький возница: сухонький, почти истощенный и обритый наголо старичок, облаченный в черно-красные бахромистые тряпки. В цепких лапках, по локоть раскрашенных сиреневой краской, возница держит длинный, двухвостый бич на гибком золоченом кнутовище и — изредка, почти машинально размахивается, чтобы стегануть медленных грязных животных, с трудом тянущих телегу.

Нет, не лошади. Красивая телега запряжена восьмеркой крепких двадцатилетних славянок, обнаженных по пояс и одетых в одинаковые мужские порты. Восемь сильных, белокожих баб снаряжены попарно в расписные хомуты с золоченым дышлом посередине. Заботливо взнузданы кожаными ремешками с бляхами и шелковыми кистями… На посиневших лицах темнеют широкие наглазники, шитые крупным бисером.

Ну вот и догнал Данька страшный экипаж. Выбежал наперерез и встал на пути, задыхаясь, низко склонив голову.

Возница лениво приподнял тонкие веки, покрытые золотой краской. Бесстрастно посмотрел прямо перед собой, будто сквозь Даньку…

— Стоп, — негромко сказал Данила. — Приехали, гражданин.

Иссохший старик недовольно поднял брови — и воздел руку с бичом, вяло замахиваясь для удара.

— Вы… что же творите, суки? — простонал Данила, качая гудящей головой. Нехорошо… Ох, как нехорошо…

Возница не успел ответить. Занеся руку с блестящим кнутовищем, он замер — удивленно скосив темные глаза вниз, на собственную впалую грудь, покрытую ровным пергаментным загаром. Из этой груди вот уже добрых две секунды торчала золоченая, немного обрызганная красным, очень изящная рукоять сорочинского кинжала. Стыря подоспел, догадался Данька.

У Стыри слабые нервы, он не умеет долго разговаривать. Пожилой возница открыл рот и слюняво зашипел. Рыком откинулся на спину, на подушки — шипение прекратилось.

— Падла с возу — бабе легче, — прохрипел Хлестаный чужим голосом. И кинулся выпутывать женщин из упряжи. А Данька почему-то не мог двигаться, будто оцепенел…

— Давай распрягай! — закричал Стыря, сдирая с передней бабы хомут: схватил под уздцы — и не может отцепить кляпышек на удилах: руки дрожат; а женщина только вяло мотает головой и глядит бессмысленными голубыми глазами, и темная капля стекает изо рта по чумазому подбородку на кожаный подгубник.

А Данька не может пошевелиться. Он смотрит на бронзовую рогатую статую, и ему кажется, что статуя дышит! Я схожу с ума. Она двигает рукой. Мне кажется, что она двигает рукой. Мне кажется, что она… медленно поднимает руку, а в руке…

— Стырька, ложись! — заорал Данила, опомнившись.

Слишком поздно. Металлическая булава с перистым самоцветным набалдашником сверкает в воздухе и бьет Стырю в голову повыше виска. Стыря молча падает навзничь, обрывая с женщины расслабленную узду; женщина вяло оседает следом. Раненый разбойник слепо мотает бритым черепом и пытается куда-то ползти, но изможденная, обчуренная баба наваливается сверху и медленно придавливает, неловко оскальзываясь босыми ногами по грязи. Теперь виден только крепкий затылок Стыри с отрастающей золотистой щетиной, к затылку прилип мусор, кусок яичной скорлупы — раны не видно, и непонятно, откуда кровь. Нет, это не статуя, горько улыбается Данила, отрывая взгляд от разбитой головы Хлестаного. Это большой злой парень.

Неужели сам Чурила?

В тот же миг Данька услышал крик.

— Сзади! — визгнул женский голос, и Данила инстинктивно отпрыгнул вбок — обернулся: ха! Откуда вы взялись, друзья? Две черные тени в хищно раздутых плащах — и острые молнийки кинжалов в руках! Подкрались бесшумно? Хотели проткнуть мне спину? Так нельзя. Сначала нужно знакомиться.

Одну минуту, друзья. По очереди. Это тебе, улыбнулся Данька, выбрасывая вперед увесистый кулак — и мигом разбивая бледное лицо ближайшему господину в красивом плаще. Человек послушно выгнулся в спине, повернулся на каблуках и — упал в дымчато-черное облако собственных одеяний.

Так. Где второй незнакомец? Ах, вот он — смазанной, почти полупрозрачной тенью мелькнул сбоку и все-таки успел махнуть кинжалом. Ой. Данька так и не понял, куда его ранили (если вообще ранили). Он решил выяснить это позже, а пока просто толкнул жесткой ладонью левой руки в податливую темную грудь. Будто отмахнулся. Наверное, у меня совсем другая весовая категория, предположил Данила, с некоторым разочарованием осознавая, что и второй противник в ближайшее время не сможет подняться на ноги.

Даньке стало любопытно. Он даже сделал шаг вперед и нагнулся, чтобы получше разглядеть упавшего негодяя в черном костюме. Это его спасло. Что-то прогудело и звонко, мимолетом стукнуло Даньку по затылку. Сорвало с темени клок волос и — огнисто пропылав самоцветами — унеслось дальше — за частокол, в малину.

Как выяснилось, у рогатого чудовища было две палицы. Если бы Данила не нагнулся, сорочинская булава (так называемый буздыхан) ударила его в шею в районе шестого (так называемого вертлюжного) позвонка. В этом случае, пожалуй, дневник Данилы пришлось бы завершить раньше, чем кончится эта строка.

Если верить британской пословице, любопытство убивает кошек. Возможно. Данила кошек не любил, и любопытство явно было на его стороне. Вовремя склонившись над телом поверженного врага в черном плаще, он отделался клочком волос, небольшим куском скальпа и сотрясением мозга. Удар не был смертельным.