— Спасибо, деда Посух. Не откажусь, — сказал наследник.
— И хорошо, што не желаешь! — кивнул старикашка, немедленно и нагло прикидываясь тугоухим. — Мне и шамому маловато будет. Не хошь — как хошь; была бы чешть предложена…
Наследник рассмеялся, покачал головой.
— Ох, молодежь пошла! — не унимается древнерусский пасечник Посух. — Уже проштецкую народную пишчу не употребляют! От репочки пареной носяру воротят! Привыкли, понимашь, к воздушной кукурузде!
Зверко не слушает. Он смотрит, как по левому берегу, по горбатой хребтине холма замелькали темные бревенчатые избушки, запестрило грядками-огородами. Домики приземистые — не то что многоярусные светлые терема стожаричей…
Наследник смотрел на узкие оконца, похожие на бойницы, на двухметровые частоколы. Ясно: племенные угодья Стожара закончились — началась нережская земля. Должно быть, это и есть знаменитое село Ключистое, где каждой весною налетающие торокане вырезают половину населения… А значит, теперь и до пограничного Висохолма недалеко.
— Шлышь, Данилка! Неужто всю ражбойную ораву потащишь в Калин? — вдруг спросил дедушка Посух. Он уже управился с репой и теперь облизывал ложку, вопросительно моргая голубыми пуговками из-под соломенной шляпы.
— Они помогут мне выручить брата Михайлу, — ответил наследник. — И пожалуйста, деда Посух… не называйте меня Данилой. Мое имя — Зверко.
— Ты ври, — предложил старик, — да не завирайся. Напрасно ты, Данька, опять притворяесси. Притворишка-шаможванец! Шперва коганым иножемцем притворялша. А теперича вот нашледничка из себе корчишь…
— Я не корчу. Этим людям нужна надежда. Им нужен я — княжич Зверко.
Снизу, из подпалубка, донеслись приглушенные удары и дикий, хриплый рев — Данька поморщился (едва заметно побледнел), Посух печально почесал затылок. Это ревел Потап. Косолапого приятеля пришлось запереть в железную клетку… Он почему-то взбесился: все норовил кинуться на наследника и разорвать в кровавые клочья. Стыря предложил заколоть медведя, но наследник не позволил.
Полчаса назад княжич Зверко спускался в подпалубный муравленый чердак, чтобы отыскать в ворохе воровских трофеев свой любимый меч, кистень и доспех. Изможденный медведь спал, неловко уткнувшись зареванной мордой в железные прутья. Рядом с ним, прямо в клетке, сидела грустная девочка Бустя. Она гладила Потапа по грязному загривку и что-то бормотала. «Мы спасем дядьку Михайлу, Потапушка… Все будет ладненько, как встарь»…
С самой Бустенькой тоже творилось неладное. Вот уже несколько часов — с того самого момента, как Данька вернулся в шумной компании новых друзей-ярыжек и приказал называть себя наследником Властовским — Бустя наотрез отказывалась с ним разговаривать. Пролезала меж прутьев клетки и пряталась за ревущего Потапа. Глядела исподлобья, недобро — точно как вчера, когда Данька был впервые уличен в подглядывании у окна Михайлиной избушки в лесу.
— Жаврался ты Данилка. — Посух погрозил ложкой. — Ну погляди на собе: какой ты князь? Князь-млязь-без-мыла-влазь! Опять чужую личинку на харю начепил, гумноед!
— Личины иногда приносят пользу, — негромко сказал наследник. — Они помогают людям жить…
— Подыхать оне весьма помогают, вот што! Подумай башкой! — Посух звонко цокнул ложкою в собственный морщинистый лоб. — От вранья одна гниль процветает! Шмотри: почему на тебя давеча Штыря налетел? Да ведь ты сам коганым купцом прикинулся! Вот Штыря и озлился, што иножемец рушшкую девку на коганую чужбину увозит. Оттого и драка, и девицу похитили!
— Слышь, дед! — Данька обернулся почти раздраженно. — Отчего ты такой умный? И честный? А? Признайся: ты — волшебник, да?
— Я не умный, — подбоченился дед. — Я премудрый. Понял ражницу?
— Нет, не понял! — Данька тяжело надвинулся на гордого старичка. — Мне… очень многие вещи непонятны, деда Посух. Например, объясни: почему ты не заснул, когда я распылил сон-траву во время драки? Все храпят — а ты бодрый, как кузнечик! И меня разбудил…
— Дык… — Посух попытался почесать темя сквозь соломенную шляпу. — У меня ить… эта… штарческая бешшонница! Ага. Ждоровье шалит, нервишки фулюганят. Вожрашт ужо такой: не шпится мне чегойта!
— Не хитри, дед. Ты — колдун…
— ШТО? ЩА Я ТАБЕ ЛАПТЕМ ПРОМЕЖ ГЛАЗ! — Посух подскочил как ужаленный, соломенная борода гневно затряслась. — Пошто пожилого человека обижаешь? Шам ты колдун! Чародей-мародей-обожрался-желудей! На себе погляди! Вонючие пирожки по углам подбирает! Гнилую плесень в мешочки копит! Жележную дуру с крыльями приручил! Шлыхано ли: рушшкий богатырь, а дивий чароперштень начепил ровно колечко обручально! С кем обручился, дурень? А шнимать как шобирался? С кровью? Насилу я тот перштень с пальца твоего штащил — ажно в кожу врезался, гнида! Тьфу! Хошь бы шпашибо шказал…
— Угу. — Данила нагнулся, с интересом заглядывая под дрожащую от гнева шляпу. — Так это вы, дедушка, мой перстень стащили?
— Ражумеется, — фыркнул пасечник. — Ты давеча дремной травы нанюхался и давай храпеть. Я его и штащил, пока ты шпал. Шоб табе не больно было. Понял, неблагодарная харя? Эх, Данилка! Ежли б ты жнал, школько ражноображных чудовищ энтот перстешь до тебя носило… подумать боязно — штошнить может.
— Колечко… у вас?
— Да… экхм… вышвырнул, кажись, кудай-то… — Посух замялся, отвел взгляд. — Пошлухай, Данилка: плюнь ты на энтот гадский перштень. Давай, повторяй жа мной: харк — тьху!!!
— Вы, деда Посух, поищите хорошенько. Перстенек мне очень нужен, — медленно произнес Данька неродным голосом, растягивая слова по слогам.
Древний пасечник испуганно поднял глазки, обиженно заморгал. Потом сунул ручку в аккуратный накладной кармашек на пузе:
— Тьфу! Вот привяжался… Да жабирай!
Будто холодный камешек лег в сухую ладонь Данилы. Свищовский перстень, похожий на крупную муху, замершую в морщинистом куске черного льда, привычно скользнул на указательный перст… ох, сладкое чувство крылатости в правой руке! Абсолютная свобода удара. Снова отрастают невидимые железные когти… Данила восхищенно посмотрел на собственную руку, будто не узнавая: сколько убийственной мощи — кажется, голубые искры вот-вот затрещат меж пальцев! Я вновь повелитель железного врана!
Быстро повернул камень — ох! Сладко защекотало ладонь — забытое ощущение: незримая нить протянулась от сжатого Данькиного кулака куда-то вдаль, за десятки верст — там, на рее брошенного, замершего на отмели купеческого коча по-прежнему сидела, спрятав плоскую голову под стальное крыло, ужасная черная птица…
Просыпайся, пернатый друг! — ухмыльнулся Данька, напрягаясь и будто подтаскивая железного ворона к себе — как тяжелый воздушный змей на металлическом тросике. И вот — потекли по нити горячие волны, мягкими толчками передаваясь в Данькину руку, жарко онемевшую почти по локоть: ворон проснулся. Он летит к хозяину.
Данька прикрыл глаза: и вдруг… увидел свою птицу. Мрачную молнию над вогнутым зеркалом воды. Видение было ясным и отчетливым, но — кратким, как сухой проблеск фотовспышки: только контуры и тени, никакой цветности. Вода и птица — и снова темнота перед глазами.
Когда он раздвинул ресницы и огляделся, Посуха уже не было на корме. Ушел беспокойный старичок.
V
Бывший главарь разбойничьей ватаги, а ныне просто главный наследников кормчий Стыря едва не выронил из цепких клешней деревянное кормило «Будимира».
— Княжич! Ты чуешь?
Княжич Зверко кивнул. Он именно чуял: еще не мог слышать странный ноющий звук, похожий на плач сотни болезненных волынок. Но уже уловил невнятную, тревожную вибрацию в воздухе. Недобрую дрожь, долетевшую из-за холмов, мирно зеленевших прямо по курсу.
Тут Зверко увидел, что у Стыри мелко подрагивают руки.
— Я знаю этот позвук, — сказал кормчий. — Это Чурила. Впереди из-за широкого поворота выплывали Присады Висохолма — редкие домики среди сплошных лугов. «Странно, — подумал наследеник, — травокос начался, а здешние мужики медлят». На лугах не было ни одного косаря. Тьфу, что за вонь — сладковатая, тошнотворная…
