Никиту при встречах с вождем всякий раз охватывал благоговейно-мистический ужас. Каждое слово Сталина звучало для Хрущева пророчеством, каждый жест и взгляд были наполнены особого, сокровенного, высшего значения и смысла. И теперь, когда он понял, что гнев Верховного промчался мимо, не задев его, Хрущева, одного из главных виновников харьковской трагедии, враз изменившей в пользу немцев соотношение сил на всем огромном советско-германском фронте, он чуть ли не с умилением вспоминал слова Сталина, которые угодливая генштабовская молва в тот же день донесла до его ушей: «А члена Военного совета, этого Анику-воина, который окунул нас всех в Барвенковский чан с говном, впредь к руководству оперативному, тем более стратегическому, не подпускать на пушечный выстрел».

Втайне Никита был этому рад. Он ведь не военный. Его главная область — душа, боевой дух, милое сердцу и подвластное разумению «политико-моральное состояние». Его главная задача — так настроить войска, чтобы каждый боец рвался в яростную атаку со штыком наперевес и при этом победно кричал: «Ур-р-ра! За Родину! За Сталина!» Его главная цель — познать человека, которому доверены судьбы людей. Хотя и неблагодарное это дело. Он помнил, как безумно испугался, узнав о предательстве Власова: ведь командармом он его назначал. Звонил в Москву, Маленкову, хотел заручиться его поддержкой. Тот отмахнулся: «Принимай решение сам. Доверяешь — назначай». Доверяешь… Доверяй, да проверяй. А когда тут проверишь? Немец давит, фронт трещит по всем швам. Армия без командующего обречена. Вот и назначили, генерал опытный, толковый. А что у него там, в тайных извилинах, сам СМЕРШ не разберет. Правда, это лыко ему в строку не ставили. Власова знали и в Ставке, и в Генштабе. Когда он переметнулся к немцам, Верховный больше всех винил себя: сам недосмотрел, сам и казнись. Зато ох и сладка была месть потом! И Власову, и многим другим…

На каком бы фронте Хрущев ни служил, он славился своим хлебосольством. Напитки и продукты были всегда первоклассными. Сановных гостей потчевал и звездными коньяками, и засургученными водками-винами, и отменным первачом; кормил не набившей оскомину американской тушенкой — молочной поросятинкой да нежной гусятинкой, овощами-фруктами да пирогами-пирожными. Потому от командных визитеров не было у Никиты отбоя. Но вот однажды прилетел из Куйбышева, где формировалась его воздушная армия, авиационный генерал. От угощения отказался и попросил аудиенции. Оставшись с глазу на глаз с членом Военного совета, торопливо заговорил:

— Прибыл я гонцом с дурной вестью. Ваш сын Леонид…

— Что? Что с Ленькой? Погиб? — побагровев, Никита схватился рукой за сердце, рванул ворот гимнастерки.

— Нет-нет! — поспешил заверить его генерал. — Жив.

— Ну?

— Прилетел он с фронта на несколько дней повидаться с родными. По разрешению командования. Все законно.

Генерал замолчал, забарабанил пальцами по столу.

— Ну же?

Тот вздохнул, напрягся, как бы собираясь с силами, провел рукой по густым седеющим волосам:

— Да, так вот. Оно, конечно, молодо-зелено: веселая компания, ресторан, девушки. Выпили, ясное дело. А удаль свою как показать перед красавицами, тем более что из-за одной из них злой спор вышел. Ну и заключили пари. Один из моих офицеров, майор Михайлюк, к Герою был представлен, и ваш Леонид: майор поставит бутылку на голову, а Леонид с пятнадцати метров собьет ее первой пистолетной пулей. Отмерили расстояние, заняли каждый свою позицию. Михайлюк папироску зажженную в губах зажал, на, мол, стреляй хоть из пушки. Мне потом уж говорили, что Леонид был отличным стрелком.

— Что дальше-то? — взмолился Никита.

— Дальше-то? Выстрелил он. И прямо в лоб попал майору. Чуть выше переносицы. Наповал, конечно. Переполох. Патруль военной комендатуры тут как тут. Наутро, значит, забрали мои ребята Леонида — мол, на нашу гауптвахту. И первым же попутным самолетом отправили в его часть на фронт.

Никита долго сидел молча, отвернувшись в сторону, закрыв лицо руками. Наконец встал, подошел к генералу, обнял его:

— Спасибо. Спасибо! Век не забуду. Век не…

— Не преступление прикрывал, — поморщился генерал, с неприязнью отстранившись от Хрущева. — По пьяной лавочке потеряли одного классного летчика. Михайлюка не вернешь. Будет трибунал — потеряем еще одного. Знаю, Леонид только-только орден Красного Знамени получил, второй… Да, еще: минуя нас, военная прокуратура возбудила дело. В той веселой компании было человек пятнадцать. Свидетелей хоть отбавляй — и добровольных, и по долгу службы.

Генерал так и ушел, не опрокинув рюмку «Юбилейного» и не попробовав гуся с яблоками: сослался на неотложные дела. Хрущев его не удерживал. «С одной стороны, — размышлял он, — если спор был честный, джентльменский, и этот майор знал, на какой риск он идет… Мда… С другой — убит старший офицер. Убит младшим по званию. Оба были под градусом. Не исключаю вопрос прокурора: «Как вы можете доказать, что стреляли именно в бутылку, а не в лоб? У вас же была свара из-за девушки? Была. Так что…» Эх, Ленька, у других дети как дети, а ты… Вечно вляпаешься в кучу говна. Будто у меня всего и делов, чтобы тебя отмывать». Однако внутреннее ворчание это было напускным. Как всякий отец, обожающий своего первенца-сына, Никита уже обдумывал ходы, которые следовало срочно предпринять, прикидывал, с кем предстояло переговорить и кого задобрить, приблизить, обласкать — как член Политбюро, он обладал немалыми возможностями. Правда, было одно «но»: недруги (а их у него было много, особенно среди родственников тех, кто пострадал от репрессий в годы его правления и в Москве, и в Киеве), узнай о Ленькином ресторанном «подвиге», пренепременно и с превеликой радостью спроводят челобитную Верховному. При одной мысли об этом Никита вспотел, в левом виске закололо. Тогда пиши пропало. Вождь и Леньке довоенный Киев припомнит, и мне недавний Харьков».

Однако, казалось, и на сей раз пронесло. Время шло, но никаких симптомов бури не обнаруживалось. Хрущев трудился на Сталинградском фронте. С командующим Еременко он ладил, как ладил всегда со всеми, кто обладал реальной властью. Иногда, правда, он ощущал затылком недоброе дыхание Мехлиса. Летучий сталинский соглядатай был символом беды (только под Керчью его настырная бездарность угробила в одночасье триста тысяч красных воинов!) и на Никиту действовал как удав на кролика. Но тот как внезапно появлялся, так неожиданно и исчезал, оставляя тех, кого инспектировал или с кем хотя бы минутно общался, в состоянии прострации, даже шока.

— Мехлис знает дело четко! — хохотал Берия, узнав, что кто-то из инспектировавшихся после отъезда «беспощадного Льва» застрелился. — Иногда и я завидую результативности его действий. Белой, белой завистью…

Неделю спустя после начала контрнаступления Юго-Западного, Донского и Сталинградского фронтов, когда завершилось окружение трехсоттысячного войска Паулюса, Хрущев решил устроить для руководящего состава штаба Еременко, как он сам про себя обозначил это мероприятие, «пир победителей». Приглашенных было человек пятнадцать, все явились минута в минуту. Ждали командующего, курили, балагурили. Усталые, вымотанные вконец, но безмерно счастливые. Хозяин веселил гостей украинскими «усмилками» (книжечку, изданную в Киеве перед самой войной, он носил в своей полевой сумке), ему помогал начальник разведотдела — фронтовые анекдоты окопных хохмачей являли собой образчики самого черного юмора. Неожиданно появился адъютант командующего.

— Вызывают меня? — Никита напрягся.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

«Ленька! — было первой же мыслью. — Что теперь?!» Внутри все похолодело, ноги стали деревянными.

— По какому поводу? — стараясь говорить безразличным тоном, спросил, следуя за адъютантом.

— Не могу знать! — бодро-весело отчеканил щеголеватый полковник. «Этот не скажет, — с неприязнью подумал Хрущев, искоса глядя на непроницаемое лицо адъютанта. — Предыдущий, Боренька, тот враз предупредил бы. Гарный парубок был. Погиб. А этот… Одно слово — «смершевец».