К Берзину Сталин относился двояко. Он отдавал должное уму и организационной хватке симпатичного, открытого, смелого латыша. Результаты работы его агентуры — а только он, Сталин, мог делать взвешенный сравнительный анализ — не уступали, а тогда и превосходили по своей ценности, точности и своевременности (воистину, хороша ложка к обеду!) то, что получало Политбюро по каналам НКВД. И перебежчиков у него почти не было. Но где гарантии, что его люди не становятся там, за рубежом, двойными, а то и тройными агентами?

Даже после первых покушений Сталин не страдал излишней подозрительностью. Болезнь эта стала заметной, когда из жизни ушла Надя. После Семнадцатого съезда и особенно после убийства Кирова болезнь разыгралась — да так, что порой ему самому становилось страшно. Иногда вспышки слепого, необъяснимого недоверия даже самым близким, самым преданным людям ломали его настолько, что он отключался от внешнего мира и, обуянный страхом, отлеживался часами на своей кушетке в маленькой комнате отдыха. Или ехал — с удвоенной, утроенной охраной — на Новодевичье кладбище и безмолвно жаловался жене на мертвое, цепенящее душу одиночество. Выговаривал ей: «Вот видишь, Надюша, как мне плохо без тебя. А ты взяла и так безответственно бросила своего Котю…»

Вызвав на следующий день Берзина, Сталин исподволь в который уже раз изучал лицо, одежду, манеру поведения начальника ГРУ. Вроде бы все как всегда. А мысли? Черт его знает, что у него в мыслях, у этого удачливого, независимого прибалта.

— По данным из разных источников, новый американский президент Франклин Рузвельт, кстати пятиюродный кузен Теодора Рузвельта, весьма интересуется — как американцы говорят, — «кто есть кто» в кабинете Сталина. — Сталин набил трубку, закурил, продолжал в своей обычной раздумчиво-замедленной манере: — А мы разве не интересуемся, «кто есть кто» в кабинете автора «Банковского праздника» и «Нового курса»? Очень даже интересуемся. Надо быть зрелым, толковым капитаном, надо сколотить достойную команду помощников, соратников, чтобы умело вывести из бури кризиса, самого страшного, самого опасного, американский государственный корабль. Что за человек Рузвельт — политик, гражданин, семьянин? Кто его окружает? Степень влияния? Вопрос вопросов — отношение к СССР? И как следствие — пути возможного сотрудничества?

«И основы такого сотрудничества, — додумал за вождя Берзин, — идеологические, финансовые, бытовые. — Он улыбнулся: — Откровенная постель или влюбленность, даже, может быть, любовь. В разведке и такое случается».

— Я говорю смешные вещи? — Сталин нахмурился. И хотя сказал он последние слова тем же ровным, негромким голосом, для Берзина, слишком хорошо знавшего хозяина Кремля, они прозвучали зловеще.

— Вы говорите очень серьезные вещи, товарищ Сталин. — Берзин отвечал спокойно, с достоинством. — Я улыбнулся, потому что вспомнил — одного из помощников Даладье наши агенты завербовали на элементарном гомосексуализме.

Сталин какое-то время недоверчиво смотрел на начальника ГРУ, потом тихонько рассмеялся, полуодобрительно-полупрезрительно произнес по слогам грузинское «Ко-тве-ран!». На сей раз лицо Берзина осталось бесстрастным.

— Завтра у меня интервью с корреспонденткой «Чикаго дейли ньюс», — без всякого перехода объявил Сталин, раскрывая папку с досье на Элис. — На ваш взгляд, Сергей хорошо с ней поработал?

— Отлично, товарищ Сталин, — ответил обычно скупой на похвалы Берзин. Хотел добавить, что Сергей является одним из самых перспективных сотрудников, но в следующий момент пожалел и о том немногом, что сказал.

— Судя по представленным ею вопросам — да, — согласился Сталин. И, продолжая просматривать бумаги в папке, как бы между прочим добавил: — Откомандируйте его в распоряжение товарища Ходжаева. Для него есть важное задание… На Кавказе.

Берзин молчал, и Сталин бросил на него недоумевающий взгляд.

— Так точно, товарищ Сталин, — поспешил ответить начальник ГРУ. «Такого парня забирают, — вздохнул он про себя. — Такого нужного парня!»…

В первый же день появления Сергея у Ходжаева на Самотеке Аслан беседовал с ним в течение нескольких часов.

— Чем наше ведомство отличается от других, ему аналогичных? — начал он разговор таким вопросом. Сергей молчал. — От ГРУ, НКВД? Вот чем — они хоть и засекречены, но об их существовании, об общем профиле деятельности, даже отдельных операциях известно. Иногда больше, иногда меньше. А о нас, кроме тех, кто у нас работает, никому ничего не известно.

— Ну почему же, — улыбнулся Сергей. — Вы руководите департаментом по связям с Кавказом. Проблематика понятна. Непонятно, что я могу делать в вашей системе? Я пару раз отдыхал на Черном море — в Хосте и Эшерах. Вот, честно говоря, все мое знакомство с Кавказом.

— Замечательно! — в свою очередь улыбнулся Ходжаев. — Ваши слова лишний раз подтверждают истинность моих слов. Департамент по связям с Кавказом — это крыша, не мною придуманная. На деле то, чем мне доверено руководить, — разведка и контрразведка партии. Подчиняемся мы лично товарищу Сталину, и о нашем существовании не знают даже члены Политбюро. Последнее в этой связи: все документы (а их мы стараемся иметь как можно меньше) запрограммированы на самоуничтожение.

— Меня кто-то рекомендовал? — нарушил долгую паузу Сергей.

— Лучшая рекомендация — ваша работа, — уклончиво ответил Ходжаев. Добавил буднично: — А утвердил вашу кандидатуру Иосиф Виссарионович. Он же определил и арену, географическую и политическую, вашей будущей деятельности.

— И это? — Сергей напряженно посмотрел на своего нового шефа.

— И это Соединенные Штаты Америки, кабинет президента Рузвельта. Крыша — корреспондент «Известий»…

Началась редакционная стажировка Сергея. В свое время, будучи секретарем парткома киевского «Арсенала», он с особым пристрастием следил за выпуском заводской многотиражки, принимал участие в планировании номеров, подолгу беседовал с рабкорами, сам редактировал наиболее важные материалы. Все это делал с удовольствием, в охотку.

«Все, как было у нас, — думал он теперь, вживаясь в «известинскую» атмосферу. — Масштаб — да, там лилипут, здесь Гулливер. И по уровню мастерства примерно то же соотношение. Учись, мой сын…» Планерки, летучки, разбор вышедших номеров, тематические обзоры писем, отслеживание американской прессы, дежурство по отделу и по номеру, ежедневные многочасовые занятия по английскому — Сергей оглянуться не успел, как пролетели три месяца. Наступили предотъездные дни. И в последний предвыходной он отправился к Никите, как обычно, к девяти вечера, как обычно, без звонка. В приемной никого не было — ни секретарей, ни помощников, ни посетителей. Дверь кабинета была распахнута настежь. После памятной беседы с Генсеком Хрущев установил два дня — среду и субботу, — когда на прием к нему мог прийти без всякой записи любой член столичной парторганизации. В кабинете было человек пятнадцать. Курили, ожесточенно спорили, пили минералку. Никиту возле его стола окружили три женщины, все в косыночках, строгих рабочих платьях, грубых башмаках. Они что-то резко выговаривали ему, перебивая друг друга, а он стоял, потупив очи долу, нахохлившийся, покрасневший. Даже на другом конце большой комнаты было слышно: «Безалаберный комендант общежития… С кем детей оставлять — ясли переполнены… Одним путевки в Артек, а другие во дворах да на мостовых ошиваются, с хулиганьем и бандитами якшаются…» Никита заметил Сергея, когда тот уже подошел к столу.

— Вот, «Трехгорка» атакует, — вяло улыбнулся он.

Одна из женщин, метнув недовольный взгляд на Сергея, сурово заметила:

— Ты, товарищ Хрущев, начнешь нам заливать, что у государства на всех не хватает средств и прочее такое. А мы вот что тебе скажем: «У государства не должно быть любимчиков и пасынков».

Ее поддержала самая молодая:

— «Серпу и молоту» дали, для «Динамы» нашли. Чем наши дети хужей?

Третья, зловеще усмехнувшись, пообещала:

— Вот придем сюды завтрева со всей оравой наших пацанят — нянчи их сам. А мы к станкам своим убегем!