— Это понимает Он. А они видят в молодежи только конкурентов — угрозу их власти. За каждым чрезмерно приблизившимся пристально следят и при первой же возможности на стол Самого ложатся доносы, начинается тайная игра на его подозрительности.

— Вот тебе, драматургу, благодатнейший материал. Ты ведь и начинал с трагедии — «Гибель эскадры».

— Я, радость моя, не раз и не два думал об этом. И наброски делал…

— Которые даже я не видела!

— Не видела, — вздохнул Корнейчук. — Ибо такая театральная трагедия могла бы обернуться для нас с тобой трагедией жизненной. Шекспировской былью на шевченковской батькiвщiне…

***

Сталин сам утвердил регламент празднования семидесятилетия. Был банкет в Большом Кремлевском дворце, был банкет на Дальней даче. Однако самым важным и престижным был банкет на Ближней даче, на который были допущены члены Политбюро и Секретариата ЦК. Гостям было велено явиться в двадцать один ноль-ноль. Часы пробили девять раз, и в гостиной появился хозяин в форме генералиссимуса, со звездами Героя Советского Союза и Героя Социалистического Труда и орденом Победы, веселый, оживленный. Жестом пригласил всех в столовую и первым пошел к торцу длинного стола.

— А где Молотов и Ворошилов? — шепотом спросил Никита шедшего рядом Берию.

— Не приглашены! — хохотнул тот в кулак. — Сами виноваты, космополиты! Кто им велел жениться на еврейках? Будто русских баб мало.

Хозяин усадил Берию справа, Хрущева слева от себя. Посмотрел на Маленкова, проговорил полушутя:

— Георгия в наказание за то, что во время войны (правда, вместе с Шахуриным) выпускал бракованные самолеты, отправим на Чукотку… — все гости замерли, обратили сочувственные взоры на готового упасть в обморок коллегу, внезапно отправленного в далекую ссылку, — на Чукотку нашего стола, — улыбнулся хозяин.

Все деланно посмеялись над этой мрачной шуткой.

— Предлагаю тамадой назначить Булганина. Он как бывший министр вооруженных сил, а ныне их куратор привез нам сегодня певцов и танцоров ансамбля Александрова. Командуйте и тостами, товарищ маршал. Только прошу — никаких славословий в мой адрес. Я от них не только устал, они мне уже противны. Надеюсь, как и вам. — Сталин прошелся взглядом по всем лицам, словно желал удостовериться, все ли его поняли. — Объявляю конкурс на самый веселый тост.

— Слово для тоста имеет Лаврентий Павлович, — объявил Булганин, увидев красноречивый жест своего соседа. «Андреев или Шаталин, может, и поверят словам Иосифа, — подумал Берия. — А все остальные знают, что это коварная проверка на вшивость. Славословие ему противно!»

И он завернул такой залихватски льстивый, такой бесподобно верноподданнический, такой неподражаемо артистичный дифирамб, что Никита от зависти даже скрипнул зубами. «Чертов мингрел! — вздохнул он. — Такое отчубучил, что месяц будешь думать — лучше не придумаешь. Да еще окончил по-грузински. Чем же его перебить? Пожалуй, только…»

— Дорогой Иосиф Виссарионович! Разрешите, я вместо тоста для вас станцую? — И в ожидании ответа вождя замер: впервые, от избытка чувств, он осмелился обратиться к нему по имени-отчеству. Однако Сталин, благодушно настроенный, стерпел недопустимую в иных обстоятельствах фамильярность.

— Твои танцы, Микита, я уже видел. Ты бы спел…

В это время в дверях появились Ворошилов и Молотов с большими букетами пунцовых роз. Но войти не решались.

— А-а. — Сталин увидел их первый, и тотчас все головы повернулись к ним. — Сейчас я загадаю загадку, а Молотов ее отгадает. Он у нас знаток русского фольклора. Какая пословица пришла мне сейчас на память?

Молотов молчал, близоруко щурясь.

— Ну, тогда ты, Клим, скажи.

— Да мы вот приехали поздравить тебя, Иосиф, — промямлил тот, натянуто улыбаясь.

Сталин повернулся к Хрущеву, негромко сообщил:

— Для этих двоих годится: «Незваный гость хуже татарина». Но ради сегодняшнего случая простим их.

И, обращаясь к переминающимся с ноги на ногу старым соратникам, громко добавил:

— Лучше позже, чем никогда. Проходите, садитесь. Кстати, Микита нам петь собрался. Давайте дуэтом с Климом. А мы подтянем. Да пригласите александровских певцов. Всем по доброй чарке, опоздавшим штрафной…

По знаку, поданному Сталиным, Ворошилов и Хрущев («Солисты моего кремлевского хора!») вышли в центр. К ним присоединился знаменитый армейский тенор Бунчиков. Им не нужны были бумажки со словами любимых вождем песен: небось не на партийных съездах и собраниях, когда каждому вручался текст «Интернационала». Зная пристрастие вождя к застольному пению, репертуар вызубривали назубок. Он и сам раньше, когда был помоложе, певал дуэтом с Климом. И теперь, впервые за долгие годы, соратники вновь видели Сталина поющим. Он встал, держа бокал с вином в одной руке и заложив другую за борт френча. И необычно потеплели его светло-золотистые тигриные глаза, и за душу брал давным-давно так чисто не звучавший его высокий, редкостно приятный голос! Это пел не семидесятилетний старик, пел юноша — влюбленный и страдающий, лихой и бесшабашный, страшный в своем гневе и прекрасный в дерзостном порыве. И во взглядах пирующих можно было прочитать и искреннее восхищение, и затаенную зависть, и плохо скрываемую неприязнь: «Надо же, поет! Пой, ласточка, пой. На сколько тебя еще хватит?»

После одной из песен, когда отзвучали аплодисменты и восторженные возгласы, Ворошилов крикнул музыкантам: «Русскую!» И пустился в пляс, выделывая такие антраша, что даже профессиональные танцоры александровского ансамбля одобрительно зацокали языками. А маршал от радости, что Хозяин его принял, хотя и не приглашал, то жонглировал яблоками и грушами, то держал на лбу наполненный вином до краев бокал, то заставил нескольких солистов стать в ряд в согнутом положении и затеял играть в чехарду, строя при этом гримасы и выделывая ногами в воздухе потешные кренделя.

«Скоморох! — снисходительно улыбаясь, Сталин наблюдал за Ворошиловым. — Кто-то может сказать, что это я заставил его паясничать. Че-пу-ха! Вон Молотов — его ничем не заставишь… Блюдет себя при любых обстоятельствах, даже под угрозой плахи. Микоян — тот всегда возьмет хитростью, как лис. Маленков прикинется добродушным увальнем. Косыгин — тот, пожалуй, один — предан не мне, а идее. И честен. Коли не врет. Лаврентий — этот как раз врет, когда в этом и особой нужды нет: глаз да глаз нужен. Хрущ… Беспримерную верность и преданность изображает. Играет? Если играет, то гениально. Ничуть не слабее Южина или Качалова. Выходит, хамелеон? Нет, вернее — сфинкс. Да за этим столом кого ни возьми — каждый сфинкс. Хоть вместо декораций в Большом в «Аиде» выставляй…»

***

Отгремел великий юбилей, доплеснувший до высоких Кремлевских стен теплые и чистые волны простодушной, бесхитростной, фанатичной любви миллионов людей к своему вождю. Наступили будни, в ходе которых из пепла восстанут города и веси, продолжится создание могучей державы, станет неодолимым ее оборонный арсенал, в космическую высь воспарит один из ее сыновей. В эти будни с головой окунулся и Никита. Однако все последующее он видел, словно в тумане. И события проносились сквозь этот туман со скоростью летящего галопом коня: день да ночь — сутки прочь.