Она просто старая, выжившая из ума идеалистка-партийка. В этом письме она имела неосторожность сказать, что в основе всего конфликта лежат не идейные расхождения, а личная склока и беспринципная борьба за власть. За власть просто как за власть и личное благо, а не как за инструмент, реализующий и претворяющий в жизнь идею лучшей жизни для всех.
Менялось ли отношение Ленина к Троцкому после того, как впервые тот появился у них в Лондоне? Менялось. Она, Крупская, чуть слукавила. Конечно, несколько раз, и недаром после Брестского мира, который Троцкий почти провалил, он подал заявление об отставке. Тогда Ленин ее не принял, а очень правильно бросил Троцкого на строительство Красной Армии, а потом на восстановление железнодорожного транспорта.
Какой все же талантливый и умный это человек! Он отдавал должное Ленину, и Ленин отчетливо сознавал в революции роль Троцкого. Поэтому так и накинулись на него «соратники» после смерти Владимира Ильича. Вторыми они хотели быть все, и никто не хотел быть третьим.
Ей, Крупской, не удастся написать мемуары. Конечно, что-то она напишет, когда тяжесть на сердце и немеркнущая боль утраты чуть отстоится. Но она помнит грязную шуточку Сталина о том, что они подберут Ленину новую вдову. Она напишет канву своей жизни с Лениным. А вот получится ли написать о самой революции, которую она плохо видела, потому что глядела на нее через ленинские статьи? Сможет ли написать о «пломбированном вагоне», в котором они вернулись в Россию и о котором так отвратительно писала «свободная» пресса? Найдет ли возможность написать так, чтобы ей поверили, о дружбе в отношениях Ленина с их общей подругой Инессой Арманд? Но об этом надо хотя бы крепко подумать, потому что честные и глубокие мысли одного человека не пропадают, даже если они не были записаны. Каким-то образом ядро этих мыслей становится достоянием и других людей, и, долго таясь, мысли все же выплывают.
Это понятно, почему соратники набросились на «Уроки Октября» Троцкого. Может быть, троцкизм, как направление в жизни, и есть, но определялся он не историческими фактами, и к Троцкому, как к деятелю революции, почти не имеет отношения. Троцкистом Троцкий станет позднее, когда станет антисоветчиком. Троцкизм — это стиль партийной жизни, стиль «второго», если нельзя стать «первым». Так пытаются жить и Сталин, и Зиновьев, и Каменев, это всегда поиски. Это жизнь не через живую жизнь, а через бумагу и пункт резолюции.
Как набросились на Троцкого! Будто средневековые схоласты — на нового комментатора Библии. А ведь всего-навсего — историческая книжка, написанная по горячим следам событий. Но здесь, как никогда, люди, готовящие себя в новые вожди, хотели забыть эту историю. На одном полюсе Ленин и Троцкий, на другом, как весьма справедливо намекает автор, — все остальное руководство партии, включая ее сегодняшних первых лиц.
«Основной спорный вопрос, вокруг которого группировались все остальные, — пишет Троцкий, — был таков: бороться за власть или нет? Брать ее или не брать? Уже одно это показывает, что мы имели перед собой не эпизодические расхождения взглядов, а две тенденции исключительно принципиального значения. Одна из этих тенденций, основная, была пролетарская и выводила на дорогу мировой революции; другая была «демократической», т. е. мелкобуржуазной, и вела в последнем счете к подчинению пролетарской политики потребностям реформирующегося буржуазного общества. Тенденции эти сталкивались враждебно на всех сколько-нибудь существенных вопросах всего 1917 г.».
Это он написал очень неосторожно. Брать уже весною власть собирался только один Ленин, и лишь Троцкий тогда его первым поддержал.
Беда партии, когда тенденции перестают сталкиваться и возникает идеологический монолит.
Да, есть у Троцкого в «Уроках Октября» ошибки. Книжка вся написана под углом зрения, будто Ленин приехал в Петроград с мыслью о восстании и последовательно проводил ее все эти месяцы вплоть до Октября. Но все было сложнее и гибче. Троцкий, как очевидец, не застал апреля, потому что приехал в мае. В Швейцарии, по газетам, Ленин считал, что народ готов к «свержению гучковско-милюковского правительства». Обо всём этом столько было переговорено, пока поезд шел через Германию, а потом в Швеции, где была пересадка.
Как все живо в памяти! И апрель семнадцатого, когда курьерским они прибыли на Финляндский вокзал. Но, узнав ситуацию подробнее, увидев все, так сказать, своими глазами, Ленин разглядел и доверчивое отношение народа к Временному правительству, и революционно-оборонческие настроения. Тут Ленин и выдвигает идею мирного развития революции. О вооруженном восстании речь снова зашла лишь после июльского расстрела мирной демонстрации.
Троцкий многое выпускает из вида, потому что был момент, когда он тоже колебался. Преувеличивает он и собственную роль в событиях, хотя она и огромна, преувеличивает значение Петроградского Совета, в котором председательствовал. Нехорошо Троцкий сказал в своей работе, что «восстание 25 октября имело только дополнительный характер». Но это скорее неудачная стилистика, экстравагантность, которую так любит Троцкий, нежели умысливание. Это элементарно переводится на русский язык и означает лишь выдающуюся роль петроградского военного гарнизона в восстании, умелое «демократическое» прикрытие именем Советов Военно-революционного комитета, виртуозное владение «советской легальностью». Восстание на глазах и под носом у власти!
Она, Крупская, обо всем этом пока писать не станет. Она отчетливо понимает, что является одним из основных носителей правды о Ленине. Ей необходимо пока лишь создать некоторую основу, через которую в свое время исследователи разглядят основные узлы внутренних конфликтов жизни Ленина.
Да и что могут знать посторонние о напряжении и поразительной духовной жизни Ильича? Им подавай только что-нибудь пареное, от чего идет привычный дух родного мещанства. Они все будут цитировать огромные письма к Инессе Арманд и Арманд к Ленину и повторять все ту же единственную фразу. Любил ли Инессу Ленин той страстной физической любовью, которая венчает отношения мужчины и женщины? Если бы это случилось и если бы он от этого был счастлив, Крупская готова была бы самоустраниться, она отдала бы себя всю за счастье дорогих людей. Но думать и копаться во всем этом она не станет. Это ее тайна.
Скончавшаяся раньше Ильича Инесса была и ее другом. Дети Арманд стали близкими семье Ульяновых, и почти одновременно с письмом больному Троцкому в Сухум в дни ленинских похорон она написала и письмо взрослой уже дочери Арманд, работавшей в то время в постпредстве в Германии. Это ведь тоже факт из этого «треугольника»: «Милая, родная моя Иночка, схоронили мы Владимира Ильича вчера. Хворал он недолго последний раз. Еще в воскресенье мы с ним занимались, читала я ему о партконференции и о съезде Советов. Доктора совсем не ожидали смерти и еще не верили, когда началась уже агония. Говорят, он был в бессознательном состоянии, но теперь я твердо знаю, что доктора ничего не понимают».
Она против всей это истории с отсроченными похоронами. Как же будет так, она ходит по земле, пишет, читает, а он лежит почти рядом и не может встать? Сразу после смерти Ленина с идеей этой отсрочки к ней от Политбюро откомандировали Бухарина как самого тактичного и мягкого. Она старалась не думать об этих чудовищных манипуляциях и считала, что все должно закончиться просто и обычно, в соответствии с русской традицией. Ей со всех сторон, сочувствуя, говорили, что это вообще неосуществимая вещь. Неужели специалисты думают, что возможно сохранить тело Владимира Ильича так, чтобы оно лежало на воздухе? Лучше уж было похоронить его в свое время, чтобы так продолжительно не поддерживать какие-то несбыточные надежды. Ведь все равно потом придется похоронить…
Но тем не менее дело в склепе на Красной площади потихонечку и в обстановке строжайшей тайны шло. Она не хотела ничего знать, но тем не менее знала, что вроде бы работы там идут, происходят какие-то манипуляции и где-то в конце июля, в начале августа обещали открыть склеп для посещения трудящихся. Умом, как общественный деятель, она понимала, что в государственном и партийном плане происходит что-то, может быть, и полезное.
