Духовный облик моей собственной жены возник в своей завершенности для меня совсем не сразу. Я помню — это письмо попало мне в руки много позже, — как Надежда Константиновна объясняла моей младшей сестричке Марии Ильиничне, Маняше, что стоит за нашим выбором жизненного пути. Но свой выбор необходимо сделать каждому. Только этот выбор в юности может хоть как-то предопределить такое редкодостижимое счастье — читай: особое душевное равновесие и удовлетворение от поступков собственных и твоих близких. Так вот, эти письма ярче всего обрисовывают саму Надежду Константиновну, ее внутренний мир. Впрочем, я бы так, как ответила на вопросы сестрички Надежда Константиновна, ответить не смог. У женщин в душах идет особая, часто непостижимая для нас, мужчин, духовная работа, мир ее более утончен и искренен, а понять его необходимо — это душевный мир половины человечества.
«Читая твое письмо к Володе, где ты спрашиваешь его, куда тебе поступить, я вспомнила, как металась в твои годы. То решила в сельские учительницы идти, но не умела места найти и стремилась в провинцию. Потом, когда Бестужевские курсы открылись, я на них поступила, думала, сейчас там мне расскажут о всем том, что меня интересует, и, когда там заговорили совсем о другом, бросила курсы. Одним словом, я металась совершенно беспомощно. Только в 21 год я услыхала, что существуют какие-то «общественные науки», а до тех пор серьезное чтение мне представлялось в образе чтения по естествознанию или истории, и я бралась то за какого-нибудь Россмеслера, то за историю Филиппа II Испанского… «Хлебное занятие», не знаю, стоит ли к нему готовиться, думаю, не стоит, а если понадобятся деньги, поступить на какую-нибудь железную дорогу, по крайней мере отзвонил положенные часы, и заботушки нет никакой, вольный казак, а то всякие педагогики, медицина и т. п. захватывают человека больше, чем следует. На специальную подготовку время жаль затрачивать, когда так многое хочется и надо знать, а вот знание языков всегда тебе будет куском хлеба. Вот нам с Володей с языками беда, оба плоховато их знаем, возимся с ними, возимся, а все знаем плохо. Опять принялись за английский. Который это уже раз».
Она приехала в Шушенское — эта дата не забудется — 7 мая 1898 года. Я уже год здесь, в ссылке. Приехала со своей матерью, моей теперь уже тещей, Елизаветой Васильевной. А я как раз был на охоте!
Если бы кто-нибудь знал, что такое настоящее одиночество, особенно когда оно среди людей. Одиночество человека, выброшенного из большой столичной жизни, из жизни общественной, наполненной чувством, опасностью и интеллектуальной работой, когда загораешься подчас от чужой мысли, от своевременно прочитанной газетной страницы или книги. Это постоянное, как зуд, шуршание зимнего ветра за стеной, бег ночных облаков в пронзительном свете луны, собачьи перебрехи и на мгновение вспыхивающая от движения воздуха в остывающей избе лампа. Не буду дальше писать и диктовать в несвойственном мне стиле. Пытка одиночеством — вот что такое ссылка.
Все сельское общество состоит из «интеллигентного» учителя, который все тянет к священнику, к попу, там сытно и поднесут рюмку. Попробовал с этим «интеллигентом» пару раз поговорить: скучно, бесперспективно. Да еще из «интеллигентов» был местный еврей, лавочник с семейством, в котором «читают». Крупская потом старшей сестре напишет, делясь с нею нашим шушенским житьем-бытьем, об этом семействе: «Володя питает к ним особую антипатию за их навязчивость».
Но еще хуже, если был рядом по-настоящему свой брат — интеллигент. Особенно ссыльные. Поэтому и сам в другое место не просился, и к себе особенно в товарищи никого не звал. В селе Теси, я поминал уже, сошел с ума товарищ Ефимов, рабочий из Екатеринослава, — мания преследования. Глеб Кржижановский отвозил его, беднягу, в больницу. А у Юлия Цедербаума в Туруханске вышла какая-то грустная и нелепая «история». Один из ссыльных, видимо, скандалист по натуре, выдвинул против него дикие обвинения. Пришлось разъезжаться. Юлий стал жить один, развинтились нервы, перестал работать. Он, помнится, стал просить своего отца хлопотать о переводе его куда-нибудь в другое место. Упаси, Господи, все время говорил я себе, от этих «ссыльных колоний»! И ссыльных «историй»!
Итак, я возвращаюсь с охоты и вдруг вижу, что в моем окне свет. Сердце почему-то сжалось. Но тут хозяйка меня во дворе встречает и говорит — они меня по деревенской привычке решили разыграть: это у вас был сосед-ссыльный, был он пьяный, и все ваши книжки разбросал. Врываюсь в избу уже с другим настроением. А навстречу мне Надежда Константиновна, Надя. Родной человек!
Мы не виделись с дней моего ареста в декабре 1895-го — уже два с половиной года. В августе следующего Надежда Константиновна, по тому же, что и я, делу, была арестована. Моя еще тюремная мечта, чтобы она вместе с Аполлинарией Якубовой вышла на Шпалерную улицу в определенный час в определенное место, которое на мгновение просматривалось, когда нас водили на прогулку, — я, кажется, уже писал об этом? — тогда так и не осуществилась, не увидел… Переписывались. Все время переписывались. А может быть, в этом было какое-то предопределение? Конечно, мы всё в наших письмах перед ее приездом в Шушенское твердо решили, но кто же мог загадать, как оно сложится на самом деле.
Всю ту, первую ночь с 7-го на 8 мая мы проговорили.
Вот этот лад родной души по-существу все и решил. Это огромное счастье — отыскать человека, с которым можно было бы выговориться. Всю мою жизнь с Надеждой Константиновной мне не было скучно. Она понимала меня, верила в меня и в чем могла помогала и поддерживала. Может быть, и сбываются самые безумные мечтания, потому что их кто-нибудь с тобою разделяет? Анализируя сейчас прошедшее, я должен сказать, что помощь ее была огромной и, быть может, для моей жизни решающей.
Если бы мне надо было определить основную черту в характере Надежды Константиновны, я бы сказал: верность. Мы вместе прошли всю жизнь, и она всегда и во всем меня поддерживала. Мы вместе с ней ехали в «запломбированном вагоне» в семнадцатом в Петроград навстречу неизвестности. Практически без адреса во время первой моей эмиграции она нашла меня в Мюнхене. Она кормит меня с ложки сейчас. Я ей всегда доверял все, что было продумано. Она, и еще один парень, финн, были посвящены в адрес моей тайной квартиры в Петрограде. Она переходила, изменив внешность, нелегально через границу, чтобы повидать меня. Она была моим другом, секретарем, товарищем. Она была, может быть, единственным человеком после смерти мамы, который по-настоящему меня знал.
Этот первый год вместе мне не забыть. Моим воспоминаниям можно было бы придать сейчас характер социальный, какой, к сожалению, становится наша партийная печать. Рассказать о нелепой и смешной бюрократической переписке с начальством о разрешении мне жениться. Или о том, как к нам пришли с обыском; жандармы решили покопаться в наших книгах, а мы по небрежности давно «не чистились», и вся нижняя полка была заставлена нелегальной литературой и перепиской. Я отчего-то подал жандарму стул, приглашая его начать обыск с верхних полок, на которых ничего предосудительного среди книг не было. А до нижних, устав, жандарм так и не добрался…
Но сейчас в моей старой голове стоит другое, когда я вспоминаю этот свой ссыльный год с Надеждой Константиновной. Как вместе летом по утрам ходили купаться, как по-семейному готовились к зиме, как я обкладывал навозом завалинку, чтобы под дом не поддувало, как конопатили все окна, как Надежда Константиновна и Елизавета Васильевна насадили огород: огурцы, зелень, даже помидоры посадили и тыкву посеяли. Вспоминается свист метели и керосиновая лампа, которую я купил в Минусинске. Вспоминается, как вместе мы занимались языком, как, сидя перед лампой за столом друг против друга, правили наши переводы, или я читал, а Надежда Константиновна переписывала «Развитие капитализма в России». Как мне купили и переслали коньки фирмы «Меркурий», и мы расчистили на протоке каток и катались на коньках. Это было невиданное для всей деревни зрелище. Деревенские красавицы, лузгая семечки, наблюдали за нами. Правда, Надежда Константиновна часто падала, а я закладывал, катаясь, за спину руки и для удовольствия зрительниц делал иногда на коньках «испанские» прыжки. Пригодился мой еще симбирский опыт.
