Это не статья, не публицистическое выступление, а судебное показание брата на процессе. Время было другое. Они не могли выиграть. Они могли только выкрикнуть. И в этом уже был героизм.

Но у меня возникли другие предчувствия. Слишком самонадеян был царизм, думая, что все будут только жертвовать и выкрикивать. Наверное, я был трезвее и прагматичнее. Я уже отрекся от фразы «мы пойдем другим путем!». Но путь был действительно иной.

В начале ссылки внимание и рефлексия отвлекались самими произошедшими в жизни переменами. Чтобы заглушить тоску, я, как оглашенный, писал письма домой, родным и, в первую очередь, матери. Так в первые месяцы службы, как заведенные, пишут солдаты-новобранцы домой, если, конечно, умеют писать.

Из писем к родным можно составить всю «географию» и «этнографию» Шушенского.

В середине апреля 1897 года я писал матери, «с дороги», из Красноярска:

«Я собрал поподробнее сведения о селах, куда мы назначены. Я — в село Шушенское. Это большое село (более полуторы тысячи жителей), с волостным правлением, квартирой земского заседателя (чин, соответствующий нашему становому, но с более обширными полномочиями), школой и т. д. Лежит оно на правом берегу Енисея, в 56 верстах к югу от Минусинска. Так как есть волостное правление, то почта будет ходить, значит, довольно правильно: как я слышал, два раза в неделю. Ехать туда придется на пароходе до Минусинска (дальше вверх по Енисею пароходы не ходят), а затем на лошадях. Лето я проведу, следовательно, в «сибирской Италии», как зовут здесь юг Минусинского округа. Судить о верности такой клички я пока не могу, но говорят, что в Красноярске местность хуже. Между тем и здесь окрестности города, по реке Енисею, напоминают не то Жигули, не то виды Швейцарии».

До этой Швейцарии я добирался поездом и не в арестантском вагоне, как предполагалось, а с относительными удобствами. Столыпинский вагон еще не был придуман. Но здесь требуется все рассказывать по порядку.

Начинать с моего ареста? Или с того, почему дали 3 года вместо предполагаемых 8-10? Уже летом, когда следствие по делу было почти закончено, и, как казалось, власти ожидали только подхода всего остального «каравана», чтобы состряпать один общий приговор, уже тогда родным намекнули, что «интеллигентов» предполагают сослать в Якутскую область да на максимальный срок — 10 лет. Отчего же такие перемены в правительственных взглядах? Или начать с того, что Особое совещание уже вынесло свои приговоры — в то время власти стремились все свои счеты с революционерами сводить не через суд, а в тенетах этого самого Особого совещания, — и вот перед самым отъездом нас, «поделыциков», вдруг отпустили на три дня по домам. Прощаться с родными! А через три дня мы сами, как выразился тогда Юлий Цедербаум, сами и добровольно пришли «заарестовываться». Может быть, выпустили, чтобы мы бежали? С этого эпизода и начинать?

Как я уже сказал, боясь огласки, правительство лишь в исключительных случаях и только немногие дела доводило до суда. Все остальные решало в глубокой тайне, в административном порядке, в тени департаментских канцелярий. В том числе и все без исключения дела социал-демократов 80-90-х годов. Материалы этих полутайных процессов неполностью сохранились и в архиве департамента полиции. Архивы эти были переполнены, и их энергично уничтожали. Из моего дела, дабы сразу не тащить всю бездну пыльных бумаг, мне принесли сейчас удивительный документ — «Доклад по делу возникновения в С.-Петербурге в 1894 и 1895 годах преступных кружков лиц, именующих себя «социал-демократами». Прекрасный и очень полно излагающий все перипетии событий документ. Я бы даже рискнул сказать, что сформулирован этот доклад с такой степенью убедительности и объективности, с какой, боюсь, не смог бы написать его и профессиональный историк нашей партии. Определенно, в полицейском ведомстве работали не такие уж плохие аналитики.

Начинается доклад с того, что департамент полиции сообщает С.-Петербургскому губернскому жандармскому управлению сведения о преступной деятельности тайных кружков социал-демократов. Сведения об этой деятельности, как безо всякого стыда говорится, были получены путем розыска и наблюдения. Доклад повествует о том, что с декабря 1894 года в столице разновременно стали возникать волнения среди заводских и фабричных рабочих. Например, на Невском механическом заводе, на фабриках Леферма, в Новом порту, в Новом адмиралтействе, на Путиловском заводе, на фабрике Торнтона.

Это правда, и названия эти мне хорошо известны. Как же это все помнится! И как знания заводской топографии пригодились мне в семнадцатом году!

Забастовка на торнтоновской фабрике, вспыхнувшая, как реакция на понижение расценок, немедленно попала в поле зрения нашей организации. Были собраны нужные сведения о конфликте, члены организации проникли в строго охраняемые рабочие казармы. Мы сумели подать советы, забастовщики расстроили стратегию фабричной администрации и добились обещания некоторых уступок. А когда уже через две недели обещания оказались нарушенными, то мы распространили в казармах листовки с призывом к организованному отпору. Возникла новая забастовка, закончившаяся частичной победой.

Беспорядки на табачных фабриках Леферма, оказавшиеся для организации внезапными, были вызваны тоже понижением расценок. Доведенные до крайности мастерицы побили окна, поломали оборудование. Испуганный происходящим градоначальник приказал, дабы бунтовщическая зараза не расползалась, оцепить фабрику и окатить работниц ледяной водой из пожарных шлангов. В городе заговорили о бунте на табачной фабрике. Из уст в уста передавался поданный сообразительным градоначальником совет, когда мастерицы пожаловались на невозможность прожить на пониженную плату: он порекомендовал женщинам «дорабатывать на улице».

Драматическая форма, в которую вылился конфликт, впечатление, какое производил он на петербургский пролетариат, толкали молодую организацию немедленно вмешаться. Но связей никаких с фабрикой не было. Фабрика не работала, где искать очевидцев и участниц событий, неизвестно, а было так соблазнительно написать актуальный «листок».

На такое я мог пойти только в молодые годы! Мы вместе с М. А. Сильвиным засели в какой-то близкий к месту события трактир и принялись слушать, что же будут рассказывать посетители. Урожай оказался негустым. У работниц денег на посещение трактира не было. А вот купцы и мещане с воодушевлением беседовали о событиях. Но касались только пикантного, с их точки зрения, момента — обливания бедных женщин водой. Все при этом сетовали: «Скандал!»

Излагаю этот эпизод подробно, чтобы стало ясно, в каких условиях начинали мы работать. И чтобы еще раз дать понять, что кабинетный ученый Ленин прошел все ступени революционной работы, не чураясь самых низовых.

Потом, конечно, мы эту листовку сделали, нашли словоохотливых стачечниц, подробно осветили и роль капиталистов, и роль полиции, призвали работниц к дальнейшей борьбе. А сколько было сложностей с распространением этих листовок! Подчас даже сами рабочие не рисковали взяться за это дело, и тогда за распространение брался наш брат интеллигент, а чаще всего студенты.

Но это были самые первые эпизоды работы не с сознательными рабочими в кружках, а с довольно неразвитой в политическом отношении рабочей массой. Здесь мы постоянно сталкивались с такой ситуацией. Представьте себе кружок, в котором рабочие учатся писать и читать, поднимают свой культурный уровень, слушают лекции по истории, естественным наукам, узнают законы и правила математики. Как бы возникает, словно из огня жизни, сознательный рабочий. Естественно предположить, что этот сознательный рабочий становится пропагандистом и начинает в свою очередь вести работу с еще несознательными. К сожалению, так бывало далеко не всегда. Часто, особенно в промышленной провинции, где-нибудь в Вильно, в Минске или в Киеве усвоенные знания давали рабочему возможность или продвинуться по службе, получить более высокую квалификацию или даже открыть собственное крошечное дело. Бывший рабочий переходил в разряд мелкой буржуазии и оказывался потерянным для движения. Собственно, это и вызвало в свое время наш переход от пропаганды к агитации, к более интенсивным, хотя и опасным формам работы. Повторяю: более опасным.