Из Плеханова, выражаясь изысканным журналистским слогом, как из неиссякаемого кладезя мудрости, можно было черпать мысли и сведения по самым различным отраслям человеческого знания. Беседуя с ним, узнаешь все время что-то новое о политике, об искусстве, о литературе, о театре, о философии. Казалось, что нет области человеческих знаний, которой бы не владел этот человек. Мне же интересно было говорить только о вопросах движения. Здесь я знал если не все, то очень многое. Здесь мне было по-настоящему интересно, свободно, здесь я воодушевлялся. Все остальное, как и замки и дворцы королей, оставляло меня совершенно равнодушным.
Мне об этом говорили, я знал сам, что это чувствовалось, но я не всегда мог переломить себя. Отсюда возникали неловкости, но тем не менее я понимал, что этот человек нужен мне для создания революционной рабочей партии. От кружков к партии. Он чувствовал, что я необходим ему для распространения на нашей общей родине таких дорогих для него марксистских идей. А идея, овладевшая массами, становится материальной силой. Для меня в те дни он был самым авторитетным после Маркса и Энгельса теоретиком пролетарского социализма. Моя задача была пробить некоторое недоверие. Не возник контакт с первого раза — отступим, а потом попробуем еще. Я ведь тоже знал себе цену и правоту своих желаний.
Больше мне повезло при встрече с ближайшим соратником Плеханова Павлом Аксельродом. Это произошло в Цюрихе, куда я уехал вскоре после первой беседы с Плехановым. Я отступил и решил не торопиться. Зайдем со стороны старшего товарища апостола русского социализма. Нужна была некоторая наглость, чтобы непрошеным явиться на квартиру. Явился и представился:
— Владимир Ульянов, приехал недавно из России. Георгий Валентинович в Женеве просил вам кланяться. — Это было, как пароль.
Передал свои дары — довольно объемистую книгу «Материалы к вопросу о хозяйственном развитии России», незадолго до того вышедшую у нас в России. Объяснил уникальность своего дара. Книжечка была конфискована и даже сожжена по приговору цензуры. В свое время Павел Борисович писал для этого издания статью: что-то, кажется, о запросах русской жизни, но вроде по болезни не успел. Лично мне всегда было непонятно это «не успел». Мои недоброжелатели вечно со скрытой иронией говорили: Ленин, дескать, то любит пешком ходить — а я в эти прогулки обдумывал, прикидывал; то, как мальчишка, катается на велосипеде — а я экономил время на передвижение, но, пожалуй, ни разу болезнь не стала причиной, чтобы Ленин не выполнил своих обязательств. Головная боль, ангина, изжога и ноющий желудок, нездоровье — все это не причины, чтобы не садиться за стол и не работать. (Впрочем, для других я считал это причиной.) В подаренной книжке были статьи самого Плеханова, Струве, Потресова и некоего К. Тулина. Это был мой псевдоним, и раскрывать его при первом знакомстве я считал и нескромным, и не очень необходимым.
Посидели немножко, побеседовали с обходительнейшим Павлом Борисовичем о положении дел в России. Аксельрод был человеком быстрого и внезапного ума, и говорить с ним хотелось и хотелось; у меня было время ученичества, а концентрированный опыт быстрее всего впитывается во время разговора. Но наседать и навязывать беседу смысла не было. В этом случае лучше ее первым прервать, чтобы у собеседника осталось легкое чувство чего-то недосказанного. Поднялся и почти чопорно сказал:
— Завтра, если позволите, я зайду к вам, чтобы продолжить разговор.
Павел Борисович был лет на пять старше Плеханова. С 1903 года, со II съезда, когда партия разбилась на две фракции: большевиков и меньшевиков, — впрочем, это факты общеизвестные и говорю о них скорее по инерции, — наши пути с ним разошлись; но в 1895-м наша встреча с ним, по его же словам, была «истинным праздником». Он был русским человеком, и его всегда тянуло к вестям и людям из России. Вообще это удивительный феномен для русского, когда ты не живешь на родине, — люди и вести из России, и к этому я невольно буду много раз возвращаться. Это за жизнь стало наболевшим, как бы хорошо запомнившаяся тоска.
Как и Плеханов, Аксельрод прошел все стадии народничества, был бакунистом, потом входил в группу «Земля и воля», с расколом ее, так же как и Плеханов, ушел в «Черный передел», а с 1883 года он, ближайший соратник Плеханова, — в марксистской группе «Освобождение труда». Бывший недоучившийся студент Киевского университета был в современных ему революционных делах человеком более приземленным, нежели Георгий Валентинович. В дальнейшем, когда за границей была организована «Искра», он занимался российскими связями, владел конспиративным письмом, часто приезжавшие столовались у него дома, в семье. Вот только почерк у него был жуткий, почерк вконец изнервничавшегося человека; таковым, впрочем, он и был.
Утром на следующий день я пришел к нему и начал совершенно по-мальчишески:
— Посмотрели сборник? — А может быть, это привычка гимназического первого ученика, всегда собиравшего похвалы за свои — домашние ли, классные ли — работы?
— Да! — ответил Павел Борисович. — И должен сказать, что получил большое удовольствие. Наконец-то пробудилась в России настоящая революционная социал-демократическая мысль. Особенно хорошее впечатление произвели на меня статьи, — сердце у меня на мгновенье замерло, хотя по натуре я человек довольно спокойный, не такой, конечно, как мама, которая удивительно умела держать себя в руках и у которой не было внешне замечено никакой нервности, — особенно понравились статьи некоего Тулина…
— Это мой псевдоним.
По натуре Павел Борисович спорщик. Он тут же бросился объяснять мне, в чем же я неправ. Многое из того, о чем говорено им, было и справедливо.
В подаренном Аксельроду сборнике я выступал, как уже сказал, с критикой «Критических заметок» Струве. Аксельрод нашел, что моя статья несколько нестройна и, пожалуй, даже небрежна, но, по его признанию, в ней чувствовался темперамент, боевой огонек. Это-то мне было известно, потому что знать себя — первейшая обязанность. Павел Борисович говорил также, что, разбирая вопрос о задачах социалистов в России, я подхожу к этому несколько абстрактно, рассуждаю так, как будто мы живем не в России, а в Западной Европе. И как я, молодой марксист, отношусь к либералам, Павлу Борисовичу тоже очень не нравится. Но здесь необходимы некоторые уточнения.
Наверное, не надо объяснять, кем были в конце 90-х годов легальные марксисты. Из самого названия явствует суть, но почему-то всегда выпускается только одно словечко — литератор, а поэтому говорить надо о литераторах, пришедших в «легальный марксизм». В основном они пришли для того, чтобы бороться с народничеством. Это были, как правило, буржуазные демократы, для которых разрыв с народничеством означал переход от мещанского (или крестьянского) социализма не к пролетарскому социализму, как для нас, а к буржуазному либерализму. Но очень важно было то, что для широкой публики они попытались хоть как-то систематически изложить взгляды русских марксистов. Их книги были полны эвфемизмов, из-за цензуры они говорили обиняком.
Первой книгой с таким «изложением» и критикой народничества стала вышедшая в сентябре 1894 года книга моего ровесника Петра Струве «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России». Блестящий был человек, но мы с ним еще в юности не поладили. Может быть, здесь играли роль и сословные моменты, разница в воспитании, дополнительные импульсы при начале интеллектуальной карьеры: сын астраханского губернатора, внук знаменитого немецкого астронома Фридриха Струве, а я внук астраханского крепостного. Этот мой ровесник уже дважды к тому времени побывал за границей, был чистым западником, марксистом академического, лабораторного толка, в начале революционного пути явным противником народовольческого террора, а следовательно, потом и противником диктатуры пролетариата. Заметим тем не менее, что его книга вышла еще до книги самого Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», изданной под псевдонимом Бельтов и посвященной борьбе с народниками. Струве был тогдашний мой союзник, а вот пришлось бить и по нему.
