А Бухарин, всю жизнь проведший по заграницам, подпевал интеллектуалу Троцкому в ответ на нажим Ленина: «Ошибка Ленина в том, что он смотрит на это дело с точки зрения России, а не международной». А с какой, собственно, точки зрения надо было смотреть? Китаец, что ли, был Ленин! Ильич просто понимал, что если не заключим мы этот мир быстро, как обещали народу, то заключать его придется уже другому правительству. Марксизм здесь в том, что народ сметет. А горячий Николай Иванович Бухарин все талдычил: «Международная точка зрения требует вместо позорного мира революционной войны, жертвенной войны. Схватка первого в мире государства рабочих и крестьян… должна побудить европейский пролетариат немедленно выступить на его защиту». Это, что ли, марксизм и демократия? А потом, показав всей планете и демократию, и дискуссию, под немецкими штыками отдав Прибалтику, Украину и Кавказ, большевики подписали этот мир и спасли возможность построения другого общества. Он, Сталин, за то, чтобы даже насильно заставить людей жить хорошо.
Когда же все было разнесено по словам, а еще больше когда от ужаса надвигавшейся смерти Ленина Зиновьев и Каменев испугались прихода и кровавой власти Троцкого и, в надежде потом скинуть «этого грузинского кинто» со счетов, объединились с ним, со Сталиным, Троцкий вдруг снова заговорил о демократии. Как же так, кто-то правит, а его к власти не допускают! Он то охотится на зверя и птицу, то пишет теоретические книжки, то делает заготовки для мемуаров, а с ним никто не советуется. И самонадеянный Троцкий предпринимает экстренные меры: в «Правде» появляется статья Карла Радека «Лев Троцкий — организатор побед». Кто здесь шьет и за какие коврижки — и слепому видно. Троцкий требует «своего», «законного», ведь он же второй. А потом уже сам Лев Давидович пишет письмо в ЦК. Мало партийной демократии. А ему тут же подпевают соратники. Веяние нового времени — коллективное письмо! Это уже оппозиция. Пишут «старые большевики». Тоже жаждут демократизма. Он, Сталин, переводит это по-другому: хотят боя. Сейчас он, уже поднакопивший аппаратных сил, готов этот бой дать. Сначала на площадке противника — словом. Специалист по слову у нас ведь товарищ Троцкий. «В рядах оппозиции имеются такие товарищи, как тов. Белобородое, демократизм которого до сих пор остается в памяти у российских рабочих, Розенгольц, от демократизма которого не поздоровилось нашим водникам и железнодорожникам, Пятаков, от демократизма которого не кричал — выл Донбасс…». Разберемся со всем этим. И разобрались. Ленин еще был жив, его невероятный авторитет был неколебим, Ленин, конечно, по-своему не любил Троцкого и ничего ему не забыл, это был враг, это был соперник, но это был человек общего дела. Несмотря на все это, на партийной конференции нынешнего, 23-го, года и Троцкий, и его демократическая оппозиция были осуждены. Методы нового управления партией и страной были закреплены. Ему, Сталину, было известно, как вытянуть доставшуюся ему страну, ее простой народ к достойной жизни. И он всегда знал, кто ему станет мешать.
В конечном счете, именно о нем, Сталине, в своем «политическом завещании» Ленин не написал ничего плохого: ну груб, ну нетерпим. Сталин понимал, чем вызвана такая минутная нетерпимость. Переместить на другое место. О других «вождях» было написано хлеще. «Про него» это все скорее мелкие недочеты и недостатки, вполне, кстати, прощаемые. Ленин всегда помнил, что Сталин самый верный. Как неверующий Фома оказался самым преданным. Кто Ленина спас в июле семнадцатого?
Это были, наверное, лучшие молодые воспоминания Сталина. На знаменитую июльскую демонстрацию, организованную большевиками, — это был почти вооруженный переворот, а если не переворот, то его репетиция — Временное правительство ответило очень точными шагами. Тогда в город, на Васильевский остров, высадились вооруженные революционно настроенные кронштадтцы. Они уже давно перебили своих офицеров. В разных концах столицы шли митинги. Толпа матросов, помитинговав возле особняка Кшесинской, направляется к Таврическому дворцу, где со вчерашнего дня, с 3 июля, заседает I Всероссийский съезд Советов. Именно здесь, во время открытия съезда, делегат Ленин выкрикнет знаменитое «Есть!» на суждение меньшевика Церетели, заявившего: «В настоящее время в России нет политической партии, которая бы говорила: «Дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место».
Большевикам известно, с чем вооруженные матросы идут: у них простенькое, как мыло, требование. Советы, наконец-то, должны взять власть в свои руки. И тут Временное правительство делает свои исключительные ходы. Во-первых, в город входят снятые с фронта и еще верные правительству войска. Они будут распропагандированы только к октябрю. И во-вторых, министр юстиции П. Переверзев объявляет о связи Ленина и большевиков с немцами. Он, Сталин, еще раз повторяет: какая революция не пользуется деньгами противника государства? Об этом даже нечего говорить. Немецкие деньги были, но ни один из большевиков ничего Германии не отдал за эти деньги. На немецкие деньги «сняли» сначала Романовых, а потом и Гогенцоллернов. Переверзев объявлять все это не имел права, следствие о связях большевиков с немцами шло, но еще не было ничего доказано. Но в отчаянной политической борьбе нет законов.
По обвинению в шпионаже в пользу противника, в пользу Германии, в одну ночь были взяты Троцкий и Луначарский. В списке на арест, который стал известен еще днем, стояли и другие большевистские лидеры: Каменев, Зиновьев и Ленин. Сама демонстрация, которая могла привести к свержению Временного правительства, на этом закончилась. И вот здесь именно он, Сталин, спас Ленина от ареста. Боже мой, какие здесь начались общественные движения! Как же так, все-таки немцы! Как же так, Ленин должен пойти в суд, чтобы в суде снять с себя эту клевету. Но он, Сталин, тогда твердо сказал, он ведь практик: «До суда не доведут, убьют по дороге». Ведь дело с этими общественными пересудами дошло до того, что ему, Сталину, пришлось идти в Совет к Чхеидзе: «Дает ли Совет гарантию личной неприкосновенности депутату Ленину?» И получив «нет», именно он, Сталин, прячет Ленина у Аллилуевых, тех самых, которым он писал из ссылки, в комнате, в квартире которых он жил, вернувшись из ссылки, на дочери которых он позже женится. Потом он перевезет Ленина в Разлив, в шалаш, где его устроит рабочий Емельянов. Но этого места, кроме Сталина, не знал никто! Человеком, которому Ленин смог доверить свою жизнь, — был Сталин.
Задумываясь над своей судьбой и предназначением, Сталин иногда начинал понимать, что судьба не просто снабдила его некоторым везением, но иногда и специально занималась им, как своим любимцем. Может быть, просто судьба замечает людей, которые лично для себя ничего не хотят? Несколько раз бежал из ссылки, не замерз в Туруханске, не убили в тюрьме, не пристрелили агенты охранки. Он все взял, а хотел сначала только свергнуть самодержавие и насладиться унижением аристократов и богатых, а потом он хотел только того, что должен был получить по праву: стать наследником Ленина и управлять этой страной. Так вот, судьба хотела этого. Он это понял именно летом в семнадцатом году.
Почему правительство Керенского не «заметило» VI съезда партии, который состоялся в Петрограде? Керенский просто боялся усиления правых. Ему на всякий случай нужны были большевики для противовеса, чтобы между разными партиями устояло правительство. Большевистские дружины не разоружены, газеты выходят. Для правительства и лично для Керенского очень важно, что с политической арены исчезли Ленин и Троцкий. Но для него, Сталина, оказались архиважным исчезновение вместе с Лениным Зиновьева и арест Каменева. Как и в марте, он опять «старший» из всех действующих большевиков «первого» и «второго» разряда. Он всегда считал, что сам он — второй разряд. Первый, конечно, Ленин. Но все эти быстрые друзья: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Луначарский — они все, раздувшись от важности, тоже считали себя за «первачей». А он, единственный, был всегда вторым. Первым он стал только на съезде, в отсутствие всех остальных первых. Где-то в Библии написано: «Хромые внидут первыми». Он сухорукий — почти хромой. Он наконец-то первый! Он будет делать отчетный доклад! Недаром он столько просидел на разных большевистских съездах, не очень часто выступая в прениях. Он умел смотреть, слушать, он понимал драматургию, он запомнил десятки приемов, он знал в лицо всех ведущих членов партии, он был четок, он, как танцор, выучил процедуру.
