Жизнь революционера — это не только риск и расчет, но порой и цепь случайностей. Перед отъездом за границу я чуть не «влетел»: десять последних дней мая провел в тюрьме в Петербурге. Это целая маленькая история, закончившаяся, к счастью, хорошо.
Вместе с Мартовым мы из Пскова ехали в Петербург. Ехали, соблюдая безопасность, дальним путем, огородами, с пересадками. Переконспирировались. Одна из таких пересадок была в Царском Селе. Потом нам жандармы же и сказали: «Да там, в Царском Селе, каждый куст под наблюдением». А в жилетном кармане у меня 2000 рублей гонорара, полученного от моей издательницы А. М. Калмыковой (Тетка), и записи химией всех связей с заграницей. Поверх химии написана какая-то белиберда, какой-то счет. Если бы жандармы догадались эту бумажку погреть… Поговорили, подопрашивали, поугрожали, но ничего, кроме нарушения режима, не нашли.
А вообще-то, плохой я мемуарист, не умею себя подать, здесь целую главу надо бы развернуть, написать об «Искре», с приключениями, как попались мы с Мартовым в Царском Селе, целую главу с перипетиями о съезде. Сумел же потом написать книгу об этом съезде с цитатами и замечаниями о том, кто чего сказал. Но теперь уже не хватает времени. Постараюсь только об основном. К чему лежит сердце.
«Искра» началась со скандала.
Недоброжелательный читатель моих заметок скажет, что большевики, дескать, всегда неуживчивы и всегда с кем-то воюют. Хочу напомнить, что в данном случае воевал один твердый большевик — Ульянов-Ленин и с ним вместе два будущих лидера меньшевиков — Мартов и Потресов. А что касается всех споров и распрей в социал-демократии, то не надо забывать, что сама социал-демократия, как общественное направление, есть явление строго научное. Учение о невиданном повороте общества, и именно поэтому каждый практический шаг здесь должен быть строго размерен и размечен, определен не волевым усилием, а теоретически выверен, научно оправдан… Хочу также отметить, что дискуссии, как правило, у нас разгорались именно на пороге конкретных дел. Когда все будущее в тумане, то многие считают: Бог с ним, с этим будущим. А вот когда надо предпринимать конкретные шаги и шагать вместе со всеми, еще и постоянно теоретизирующими, вот тут и разгораются споры. Но это мое соображение не относится к той дискуссии с Плехановым.
Это был человек бесспорной личной решимости и крупной теоретической силы. Он был нужен нам, как мы, молодые из России, нужны были ему. Правда, моя влюбленность в него на этой дискуссии и закончилась. Дело еще не было по-настоящему организовано, а Плеханов уже проявил ясное желание стать основной фигурой предприятия, главным редактором.
Я понял это в Цюрихе, где встретился с Павлом Борисовичем Аксельродом. Старый знакомый раскрыл мне свои объятия. Беседуем задушевно, как давно не видевшиеся друзья, не касаясь наших дел. Но все же чувствую, что Павел Борисович тянет в сторону Плеханова, настаивает на устройстве типографии в Женеве. Здесь, дома, тот может вникать в любую мелочь и витийствовать по любому поводу. Я понимаю, что Плеханов возбужден только что происшедшим расколом «Союза русских социал-демократов за границей». От прочного концентрата группы «Освобождение труда» откололись недавние союзники — «молодые», склонившиеся в сторону «экономизма». Это и мода, и стремление идти по более легкому пути. Но мы ведь тоже «молодые», правда, нас роднит пока с Плехановым общность основных идей. Я понимаю психологическую сложность будущих наших бесед. Но кто же предполагал такую редкостную нетерпимость со стороны старшего товарища? Напоминаю, мы оговариваем проект, вчерне уже намеченный ранее во время моего первого посещения Швейцарии.
Первые разговоры в Женеве произвели на меня и Потресова, с которым мы были «подельщиками», угнетающее впечатление. Уже предварительный обмен мыслями с окружением Плеханова, людьми всецело ему преданными, укрепил нас в идее, что редакцию надо создавать на некотором расстоянии от Георгия Валентиновича, не в Женеве. Эти сторонники нам без обиняков заявляли, что редакцию желательно иметь в Германии, ибо это сделает нас независимыми от Георгия Валентиновича. Если старик будет держать в руках фактическую редакторскую работу, это будет равносильно страшным проволочкам.
Могу отдиктовать «переговорный» эпизод с подробностями, потому что буквально через несколько дней, когда этот кошмар закончился, я на первых подручных листках — это была, кажется, фирменная почтовая бумага цюрихского «Stend's Weiner-Grand-Cafe» — записал все перипетии событий. Для себя, для истории. А главное, меня все это так переполняло и не давало возможности жить дальше, Что надо было выговориться. Поэтому, если где-нибудь я ошибусь, то даю право редактору этих записок, составителю или внимательному читателю меня поправить по напечатанному тексту.
Пропускаю напряженность Георгия Валентиновича в этих переговорах, его пылкие реплики, некоторые наши разногласия по тактике ведения теоретического журнала. Журнал его интересует, чувствуется, больше, чем будущая газета. Он проявляет крайнюю нетерпимость к «союзникам». Наши заявления о том, что мы должны, елико возможно, быть снисходительны к П. Струве, потому что в известной мере сами виноваты в его эволюции. Разве все мы, в том числе и Плеханов, восставали против его взглядов в 1895-м и в 1897 году? Разве ничего не заметили? А почему промолчали? Старый философ и теоретик вдруг бормочет, что, дескать, в 1895 году ему было «приказано» (кем, не мною ли, тогда влюбленным в него, в Плеханова?) «не стрелять» в П. Струве. А он, видите ли, послушное дитя, привык делать, что приказано. Интересно, кто приказал ему выступать с речью у Казанского собора, сделавшей его знаменитым! И все это было как-то неестественно, боюсь сейчас даже сказать, неискренне. За всем чувствовалась какая-то другая игра. Правда, потом выяснилось, что Плеханов не до конца понимал объемность моего плана, не очень-то он верил в «Искру». Но решающее слово все же оставалось за «съездом» всей группы «Освобождение труда» и нашей с Потресовым пары. (Наш «третий», Юлий Цедербаум — он тоже был как бы соавтором «искровского» проекта, — оставался еще в России. В Германию приедет только в марте 1901 года.)
На съезде группы мы сразу, к нашему удивлению, столкнулись по вопросу об отношении к Еврейскому союзу (Бунду). И здесь, я полагаю, необходимо просто перейти к цитированию написанного мною в цюрихском кафе документу. Читатель еще не забыл, что существует некий текст «Как чуть не потухла «Искра»?
«По вопросу об отношении к Еврейскому союзу (Бунду) Г. В. проявляет феноменальную нетерпимость, объявляя его прямо не социал-демократической организацией, а просто эксплуататорской, эксплуатирующей русских, говоря, что наша цель — вышибить этот Бунд из партии, что евреи — сплошь шовинисты и националисты, что русская партия должна быть русской, а не давать себя «в пленение» «колену гадову» и пр. Никакие наши возражения против этих неприличных речей ни к чему не привели, и Г. В. остался всецело при своем, говоря, что у нас просто недостает знаний еврейства, жизненного опыта в ведении дел с евреями».
На II съезде РСДРП действительно благодаря тому, что мы не смогли, да и не захотели, договориться с Бундом, и делегаты-бундисты ушли со съезда, большевики и стали большевиками, хотя сами понятия «большевики», «меньшевики» появились позднее. Тогда мы выиграли выборы в ЦО, в Центральный орган — редакцию «Искры» — и в основных руководящих органах партии — в ЦК и Совете партии — получили большинство.
И тем не менее, — нет, нет и нет. Я не хочу обобщать этот частный, хотя и выразительный эпизод, и накладывать его на бурное течение II съезда партии, который состоится еще через несколько лет. На съезде именно Бунд станет той силой, которая, блокируясь с наименее убежденной группой делегатов, не даст партии давно ожидаемого единства. Бунд хотел оставаться в партии на федеративных условиях.
При федерации, говорили нам бундисты, части партии равноправны и участвуют в общих делах непосредственно, при автономии они бесправны и, как таковые, в общепартийной жизни не участвуют. Рассуждение это относится целиком к области наглядных несообразностей. Оно сходно с теми рассуждениями, которые математики называют математическими софизмами. В этих рассуждениях строго логичным, на первый взгляд, путем доказывается, что дважды два пять, что часть больше целого и так далее. Когда говорят о федерации, под частью партии подразумевают сумму организаций в разных местностях; когда говорят об автономии, под частью партии разумеют каждую отдельную организацию. Но понятия эти лишь якобы тождественны. Не будем опровергать то положение, что федерация означает обособленность, а автономия — слияние. Чушь все это!
