Перед Алексеем возникло вдруг обескровленное лицо командира роты Пичугина, неуклюжего, долговязого, с крупным горбатым носом. Оно пятнилось ссадинами и царапинами я казалось изуродованным.

— Воды достали, товарищ Пичугин? — хриплым, незнакомым для самого себя голосом спросил Алексей.

— Притащили два ведерка. Бойцов напоили. Вы не ранены?

Алексей не ответил.

— Потери большие?

— Восемь убитых, десять ранены, трое — тяжело.

— Дайте мне попить, — попросил Алексей.

Через полминуты появился боец с котелком. Алексей жадно припал к котелку, напился теплой и сладкой днепровской воды.

Комиссар батальона и командир роты стояли сгорбившись, чтобы не высовываться из недостаточно глубокого окопа, и дышали тяжело, как после трудной, утомительной работы.

— Кто убит?

Комроты назвал фамилии бойцов, всех их хорошо знал Алексей.

— Потери большие, — вздохнул он.

— Как вы думаете, на сегодня он выдохся или еще будет лезть? — спросил Пичугин.

— Может еще повторить.

— В роте осталось двадцать семь человек. Боеприпасов на двадцать… Сегодня бойцы поняли — танки можно бить…

Алексей сдвинул мохнатые от пыли брови, задумался. Да, сегодня произошел тот перелом в сознании молодых, мало обстрелянных бойцов, о которых говорил ему комиссар полка. Алексей мог теперь вспомнить все моменты боя…

Немцы бросили на высотку шесть танков. Танки ползли по полю, как огромные зеленые жуки, оставляя за собой хвосты пыли, взметывая нескошенную осыпающуюся рожь. Их гусеницы, как молотильный барабан, загребали колосья под себя, вминая в землю осыпавшееся зерно.

— Подготовить бутылки! — крикнул политрук первой роты Гомонов неожиданно свирепым басом.

Бойцы, прижимаясь к стенке окопа и втягивая головы в плечи, держали наготове бутылки.

Гомонов, не пряча головы, стоял у бруствера, сжимая связку гранат.

Только мужеством можно спастись от мчащейся стальной громады, с ревом, со скрежетом выплевывающей из пушки и пулеметов гибельное пламя. Надо подпустить танк поближе и метнуть в него огонь. Это сделать может каждый. Так думал в эту минуту не один боец, так думал и сам Гомонов. Он не забывал о своей обязанности показать пример выдержки.

Танки мчались… Неожиданно их встретил беглый огонь полковых пушек, бивших с флангов прямой наводкой. И в ту минуту, когда Гомонов уже приноравливался бросить связку гранат в самый близкий, несущийся прямо на него танк, снаряд угодил в соседний, и тот окутался маслянистой рыжеватой пряжей дыма.

Торжествующий крик прокатился по рубежу. Один боец в разорванной до пояса окровавленной рубахе упал на бруствер головой и плакал от радости, как безумный.

Почин артиллеристов воодушевил бойцов, и даже те, что считали себя совсем пропащими, начали высовываться из окопов. В танки, иногда не совсем своевременно и на чрезмерно дальней дистанции, полетели бутылки с зажигающей смесью. Широко развернувшись, метнул свою связку гранат политрук Гомонов. Гранаты угодили прямо в колесо, гусеница соскочила с него и захлопала вхолостую по земле, танк забуксовал на месте. Сразу несколько бутылок с глухим стеклянным звоном ударились о броню. Злое пламя побежало по корпусу танка, юркнуло во все щели, в полминуты добралось до бака с горючим. Огненный фонтан взвился к небу, желтые коптящие брызги посыпались сверху на бойцов в окопе. Из люка башни стали выпрыгивать чумазые немецкие танкисты.

Бежавшие за танками автоматчики повернули назад. Уцелевшие танкисты из подбитых машин стали уползать вслед за ними.

Прилаживая новую связку гранат, Гомонов говорил бойцам угрюмым басом:

— Ну вот, чалдоны, а вы помирать собирались. Смерть страшна только издали, а вблизи ее самое испугать можно.

Остальные четыре танка разделились попарно и устремились на позиции соседнего батальона, но, встретив не менее дружный отпор и обнаружив вдруг, что пехота оторвалась от них и залегла, стали сворачивать в лощину.

Так немцы больше и не повторили атаки и до самого вечера ограничились только обработкой позиции батальона с воздуха.

Алексей все это время переживал что-то вроде приступа лихорадки. Им все больше овладевало чувство ярости. Это чувство утихало в нем лишь после боя. Растекающийся по полю противно кислый дым вызывал в нем ощущение удушья, и Алексею хотелось поскорее избавиться от него, вырваться на чистый простор — куда-нибудь подальше от все пропитавшего дыма, от запаха крови и гари. Но уйти было некуда: всюду были воронки и лежали неподвижные тела, всюду виднелись страшные следы недавней битвы…

Обманчивая тишина заполняла оборонительный рубеж.

Пользуясь затишьем, Алексей решил обойти роты. Пригибаясь, он переходил от одного звена окопа к другому. И всюду его встречали повеселевшие бойцы с измазанными грязью и копотью лицами, и у каждого была в глазах одна мысль: «А ловко мы их встретили сегодня, товарищ комиссар!»

Солнце уже погрузилось в лежащий над самым горизонтом лилово-синий слой дыма. Лязг гусениц доносился из дальней лощины: там накапливались для завтрашнего удара немецкие танки.

Алексей переходил границу второй роты. Он был так взволнован, что не заметил, как высунулся из хода сообщения. Огненные осы зазвенели у самого уха. Послышался характерный чмокающий звук и вслед за этим — словно слабый пистолетный выстрел: разрывная пуля, фосфорически сверкнув, ударилась о насыпь, взметнула землю.

Пригнувшись, Алексей ускорил шаги.

В землянке его ждали с нетерпением. Капитан Гармаш вскочил ему навстречу, протянул руки.

— Комиссар! Прохорыч! А здорово ведь сегодня повоевали? — закричал он и так тряхнул Алексея за плечи, что у того каска сдвинулась на нос. — Стой, брат. Что это у тебя? А ну, сними свой котелок.

Капитал, Гармаш сам снял с комиссара каску и показал на две косые пулевые вмятины: Алексей озадаченно смотрел на них и ничего не понимал. Жиденький свет мигающей стеариновой свечки, приклеенной к уголку пустого минного ящика, скупо озарял его лицо.

— Оскользью прошли пульки. Значит, долго жить будешь, комиссар, — блеснул глазами капитан.

— В приметы не верю, но тебе придется поверить, потому что ты цыган, — невесело усмехнулся Алексей.

— Фильков, обед комиссару! Чаю! Живо! — весело крикнул Гармаш.

Вечером в штабе дивизии был получен приказ: немедленно сняться с рубежей и уходить на левый берег Днепра, оставив для прикрытия один батальон.

Задача прикрытия переправы возлагалась на батальон Гармаша.

— Сколько держались, и вот тебе — на! Опять отходим, и опять нас на затычку, — негодующе ворчал Гармаш. — Какая же это у бисового батьки война?

Спустя некоторое время Алексея вызвали в штаб полка. Он вернулся оттуда через час и на вопросительный взгляд капитана угрюмо сообщил:

— Дивизия уже уходит на тот берег. Штаб полка тоже снимается. Разгадка ясна: немцы форсировали Днепр севернее. Они стянули более пятидесяти танков, намерены сломить нас утречком на восходе солнышка, овладеть переправой и отрезать дивизию на этом берегу.

Капитан Гармаш только свистнул.

В землянку уже входили вызванные из рот командиры взводов и политруки — Гомонов, Сметанка, Иляшевский. Коптящий, грязновато-желтый огонек неровно озарял их усталые, покрытые пылью лица.

Стукнув каблуками, они козыряли комиссару; он небрежно махал им рукой, приглашал садиться на патронные ящики. Землисто-серые губы его были плотно сжаты, брови сходились над рассеченной глубокой складкой переносицей в одну темную линию.

Гомонов забился в угол, глядел оттуда сумрачно-спокойно, почти не шевелясь. Сметанка нервным жестом изредка поправлял на голове розовый от крови бинт. Иляшевский озабоченно перелистывал испещренные карандашными строчками листы.

— Что это у вас? — спросил Алексей.

— Боевые листки, товарищ комиссар. Сейчас только выпустили. Посвящены сегодняшнему бою. Вот шапка: «Фашистские танки не страшны, когда их встречают дружным огнем».

Большие воспаленные глаза Иляшевского смотрели на Алексея беспокойно, вопросительно.