За час до отхода поезда к дому Волгиных подкатил аэроклубовский потрепанный «Зис». Из него вышел Федор Кузьмич.

— Это он? Да? Он? — блестя глазами, спросила Таня и приникла раскрасневшимся лицом к окну.

— Нет… Да… Кажется, не он… — пробормотал Виктор.

— Ей-богу, ты врешь! — негодующе вскричала Таня и побежала открывать Коробочкину дверь.

Он вошел, тучноватый, застенчиво улыбающийся, в мокром от дождя кожаном пальто.

— Ну, Волгарь, я готов. Где твои вещи? — шумно отдуваясь, спросил он.

Таня с любопытством и изумлением разглядывала Федора Кузьмича: он совсем не походил на тот образ героя, который нарисовало ее воображение. Обычное пожилое, морщинистое лицо, седоватые виски…

— Познакомься, Кузьмич. Это моя сестра, — сказал Виктор. — А это — папаша и мамаша.

— Так это вы вчера над городом бочки и петли делали? — смело спросила Таня.

Федор Кузьмич удивленно раскрыл глаза.

— Позвольте, какие бочки? Это он… Виктор… Я из-за него три килограмма весу потерял… Ей-богу…

Таня с недоумением посмотрела на брата. Виктор прыснул от смеха.

Федор Кузьмич тряс руку Прохора Матвеевича.

— Я был первым учителем вашего сына, папаша. И горжусь этим.

Таня изумленно разинула рот, смотрела то на Федора Кузьмича, то на Виктора. И вдруг лицо ее покраснело, глаза засверкали.

— Так это ты? — Она бросилась к брату, норовя поймать его за уши. — Бесстыдник! Папа, он обманул нас! Это он вчера летал над городом.

Виктор заливался детским безудержным смехом.

Александра Михайловна побледнела, опустила руки.

— Значит, и ты можешь эти самые… фигуры делать? Господи!..

— Могу, мама. Без этого летчику никак нельзя, — ответил Виктор.

Прохор Матвеевич радостно тряс сына за плечи.

— А ты знаешь, мне было даже обидно услыхать вчера, что ты так не можешь.

Провожать Виктора на вокзал собрались Прохор Матвеевич, Федор Кузьмич и Таня. В последнюю минуту все так развеселились, что даже Александра Михайловна, обнимая сына, забыла всплакнуть на прощанье. На щеках Виктора остались теплые следы от поцелуев, последние прикосновения ее рук.

— Летом приеду! Обязательно приеду, мама! — крикнул Виктор, сидя в машине и махая рукой. И все сразу потускнело вокруг него, отступило перед образом матери. И только последнее свидание с Валей все еще стояло в воображении, вызывая обиду и недоумение.

Уже в вагоне Прохор Матвеевич, целуя сына, спросил:

— К Танюшкиной свадьбе приедешь?

Виктор машинально ответил:

— Приеду.

— Ну, добре. Летай, но не головой в землю. Береги себя, — напутствовал Прохор Матвеевич и еще раз, не по-стариковски крепко, стиснул шею сына. — Гляди в оба… Понял?

Виктор поцеловал Федора Кузьмича, Таню. Она в вагоне несколько раз упомянула о Юрии, сказала, что он очень занят на службе и поэтому не мог приехать на вокзал.

«Она уже говорит о нем, как об очень близком человеке», — подумал Виктор.

Поезд тронулся. Виктор подошел к слезившемуся от дождя и мокрого снега окну, чтобы взглянуть на огни города. Он так любил смотреть на них, когда подъезжал к нему ночью. Огни плыли тогда навстречу поезду, как скопления желтых и голубых звезд. Теперь они были затянуты мглой непогожего вечера, удалялись и тускнели с каждым новым ударом колес о стыки рельсов. В сознании Виктора встал весь этот месяц, проведенный в кругу родных, друзей, знакомых.

Теперь все это было позади и вызывало только легкую грусть. Он еще раз вгляделся в туманные, ставшие совсем далекими и маленькими огни города.

В начале февраля Алексей Волгин уехал из Москвы в Н., город Западной Белоруссии, куда был назначен на новое железнодорожное строительство. Проводив мужа, Кето вернулась в Сухуми, чтобы оформить свой перевод.

С потеплевших гор только начинало тянуть прохладным запахом подснежников и распустившихся кизиловых почек, а внизу, по Черноморскому побережью, уже бушевала яркожелтая кипень цветущих мимоз.

Горная торопливая весна гремела по ущельям бурными потоками, а в долинах, где редко выпадал снег, бродили теплые, душные туманы, и когда солнце прорывалось сквозь их зыбкую пелену, тепличный, по-летнему пряный воздух дурманил голову.

Хороша пышная черноморская весна, но на этот раз Кето оставалась равнодушной к ее прелестям; она целиком была поглощена заботами о предстоящем переезде.

Кето быстро закончила сборы и уже через неделю выехала к мужу. Ей очень хотелось поскорее добраться до Н., но она не могла не заехать в Ростов к родным.

Она погостила у них два дня, а через четверо суток Алексей встретил жену.

Старый, обветшалый город лежал, укрытый снегом. Кривые улицы не всюду были замощены неровным булыжником; на фасадах частных лавочек, цирюлен и грязных кафе висели проржавленные вывески с еще сохранившимися польскими надписями. На перекрестках, у покривившихся фонарных столбов, стояли извозчики, точь-в-точь такие, как на картинках им старых дореволюционных журналов.

Целые кварталы из ветхих еврейских хибарок были населены портными, сапожниками, часовщиками и прочим ремесленным людом. С раннего утра и до ночи они сидели, горбясь у маленьких окошек, за работой.

Таков был этот сонный городок, с шумными базарами по воскресеньям, с польской и белорусской речью. Как будто клочок старой России, о которой Кето знала по книгам, неожиданно ожил перед ней. Мало что изменилось в Н. за двадцать пять лет после того, как он отошел к панской Польше. Лишь несколько выстроенных за последний год магазинов в центре города, новое здание горисполкома да особенно приметные здесь мелочи нового, советского быта напоминали, что вот уже полтора года город был советским.

Алексей и Кето поселились в уютном деревянном домике, недалеко от вокзала. Домик был построен совсем недавно. В комнатах пахло сосновыми стружками и свежей масляной краской, которая на подоконниках еще не совсем просохла и липла к рукам. Стекла окон, не замутненные дождями и пылью, сияли такой прозрачностью, что их, казалось, совсем не было.

Во дворе росло много старых кряжистых лип и вязов с низко свисающими ветвями. Липы были голые, всюду лежал глубокий снег, как где-нибудь под Москвой, и деревянный, окрашенный в зеленую краску домик напоминал такие же легкие лесные дачи, каких много в окрестностях Москвы.

Невдалеке тянулась железная дорога, а за ней зубчатой синей стеной стоял сосновый сумрачный бор. Весной бор потемнел, а липы оделись яркозеленой кудрявой листвой, и под их сенью, как под широким шатром, укрылся домик.

От весенних запахов цветущего сада ночью кружилась голова, как от вина, и Кето казалось, что этот душный аромат имеет какую-то связь с ее положением.

Ночами она долго не могла уснуть, чувствуя, как шевелится под самым сердцем ребенок. В раскрытых окнах виднелось звездное небо, и, глядя на него настороженно мерцающими глазами, Кето старалась представить, каким будет этот маленький загадочный человек, так властно напоминавший о себе.

Сердце Кето начинало тревожно биться. Она вставала с постели и подолгу сидела у окна, боясь пошевелиться, чтобы не вызвать новых толчков, и часто засыпала сидя.

Приехав в Н., Кето стала работать преподавательницей истории в средней школе, но спустя два месяца ушла в декретный отпуск и теперь с каждым днем все глубже погружалась в заботы о предстоящем материнстве.

Алексей и Кето понемногу осваивались с новым местом, но не могли привыкнуть к странным, еще сохранившимся от старого строя обычаям и порядкам, к здешним людям, к их чрезмерной почтительности и почти рабской покорности. Кето изумлялась и смущалась, что старики-крестьяне снимали перед ней шапки и кланялись чуть ли не до земли, называя ее «пани»; что домработница Стася долго не хотела садиться с ней за один стол и делала при этом испуганные глаза, словно ее принуждали совершить что-то недозволенное; что почти все жившие поблизости крестьяне ходили летом босиком и надевали обувь только когда собирались идти в церковь; что женщины не рожали в больницах, а звали повивальных бабок, и на всю округу до прихода советских войск была только одна больница, да и в той лечили за высокую плату. И многое другое, оставшееся здесь от недавнего прошлого, казалось Алексею и Кето странным и унижающим человеческое достоинство.