«Как всегда аккуратен — успел урвать минуту, чтобы заняться боевыми листками», — подумал Алексей.

Ему захотелось тут же похвалить Иляшевского, поставить его в пример, но он начал с другого, что было важнее всего в эту минуту. По своей излюбленной привычке, которую он усвоил на мирных гражданских совещаниях, он начал с вопросов и шутливых замечаний, чтобы подбодрить людей и развеять тяжелое настроение и усталость после трудного дня.

— Сметанка, — приветливо обратился к политруку третьей роты Алексей, — вы, я вижу, взялись за портсигар. Курите, я не запрещаю.

Сметанка, моргая красными опухшими веками, взял в рот заранее свернутую толстую цыгарку, зажег, стал втягивать дым частыми, жадными затяжками.

«Очень нервный, — подумал Алексей. — Каждый бой для него — сокращение жизни этак года на два. Но он должен втянуться, выработать спокойствие. Должен».

— Так вот, товарищи, — наконец приступил к делу Алексей, останавливая испытующий взгляд по очереди на каждом. — Завтра немцы танков подтянут побольше. Дело, друзья мои, будет нелегкое. Нам приказано держать подступы к переправе до тех пор, пока на левый берег не перейдет вся дивизия. Может, час, может, два. Час отхода будет указан особо. Иляшевский, что говорят сейчас ваши бойцы?

Иляшевский вскочил, стараясь изо всех сил бодро смотреть в глаза комиссару.

— Я уже с ними поговорил по душам, товарищ комиссар. Говорят, только бы гранат да бутылок побольше.

— Сверх нормы не дадим, — кинул из угла капитан Гармаш.

Все заулыбались: слово «норма» казалось здесь неуместным и смешным.

Лицо Алексея вдруг потемнело, будто легла на него густая тень.

— Товарищи политруки и взводные командиры, — заговорил он медленно и сурово, — я хочу, чтобы каждый из вас отдал себе полный отчет в важности завтрашнего боя Скажу прямо: перед нами задача — умереть, но не отступить. Конечно, можно наговорить много красивых, громких слов, но сейчас не до них, сейчас всякие громкие слова звучат пусто, как холостые выстрелы. Такими выстрелами врага не одолеть, — Алексей запнулся, с трудом улавливая какую-то мысль, на лбу его сгустились напряженные морщины. — Сейчас, товарищи, пожалуй, надо как можно меньше слов, а больше делового знания обстановки, того что практически нужно бойцу, чтобы ему сподручнее было бить врага. Вот вы скажите, — обратился Алексей к одному из командиров взводов, молоденькому младшему лейтенанту: — У вас противотанковые окопы для гранатометчиков отрыты?

Младший лейтенант, застигнутый вопросом врасплох, ответил невнятно:

— Так точно, отрыты, товарищ комиссар, но… но не совсем… Не успевают…

Гармаш стрельнул в комвзвода уничтожающим взглядом:

— Не выполняете приказа. Имейте в виду: через час пойду смотреть. Зубами заставлю рыть.

— Слушаюсь, товарищ капитан.

Алексей горько и скупо улыбнулся.

— Вот видите, товарищи, в третьей роте еще не все поняли, какая жестокая, какая трудная эта война. И как же бойцы будут встречать вражеские танки, выдерживать бомбежку, если они не гарантировали себя от напрасных потерь? Но годится, товарищи, не годится…

Все зашевелились, завздыхали, избегая смотреть друг на друга.

Алексей продолжал:

— Вот я сказал, что, возможно, нам придется умереть, но не отступить. Умереть, конечно, очень просто. Можно умереть глупо, без пользы. Нет, товарищи, я вкладываю в это другой смысл. Боец, который покорно умирает, не боец Красной Армии. Наш боец должен думать не о своей смерти, а о смерти врага, об его уничтожении. И если так случится, что придется драться до последнего, то пусть каждый как можно дороже продаст свою жизнь. И это надо дать понять бойцам. Сегодня же. Объяснить им, как надо вести себя в бою.

Алексей умолк и через минуту добавил обычным своим голосом:

— Политдонесения завтра утром давать не нужно. Рапортовать будете стойкостью и мужеством, умением драться. Политрукам не оставлять роты ни на одну минуту. А теперь — по ротам.

Теплый воздух тихой ночи тек в землянку. Волнами набегал смешанный с гарью запах спелой, обмолоченной танковыми гусеницами ржи. Этот запах вызывал щемящую тоску по мирной доброй земле, по всему, что вчера еще казалось нерушимым.

Политруки ушли.

Алексей лег на травяной настил в землянке и мгновенно уснул.

Его разбудили глухие толчки. Ему показалось, что он проспал всего одну минуту. Открыв глаза, увидел над собой лица капитана и Саши Мелентьева, очень серьезные и озабоченные, даже немного торжественные.

— Вставай, комиссар, — тряс его за плечо Гармаш, по обыкновению перепоясанный крест-накрест ремнями и с огромным полевым биноклем на груди. — Немцы начали концерт.

— Кто? Что? Который час?

— Ровно пять ноль-ноль… Утро.

Алексей вскочил, протер глаза, удивленно уставился на капитана. Пять ноль-ноль? Неужели он проспал так долго? Да, это была первая ночь за все время боев на Днепре, которую он проспал.

Землянка тряслась, словно по крыше ее проезжали тяжелые катки. Глухие взрывы обкладывали ее со всех сторон, приближались с каждой минутой.

— Слышишь — дают перезвон? — поежился капитан.

— «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно…» — грустно усмехнувшись, продекламировал Саша Мелентьев.

— Что же ты не разбудил меня раньше, капитан? — насупился Алексей, торопливо застегивая воротник гимнастерки. — Этак я проспал бы и царство небесное.

— Царство небесное — вряд ли, — мрачно пошутил Гармаш. — Идем со мной на капэ. А вы, Мелентьев, останетесь здесь, у телефона. Связные рот со мной.

Алексей накинул плащпалатку (утро было холодное), нацепил на шею автомат и, подрагивая от озноба, выбрался из землянки вслед за капитаном. По узкому ходу сообщения они вышли на пригорок, где располагался батальонный КП. Связные рот, пригибаясь, двигались вслед.

Рассветало. С Днепра тянул свежий ветерок. В зеленоватом небе, переходящем к востоку в желтоватый, потом в розово-алый цвет, гасли последние бледные звезды. По косогору над Днепром раскинулся пестрый, дымившийся огромными кострами пылающих домов город, вправо, вдоль излучины, маячили далекие села и хутора. Вишневые сады и тополи отсвечивали багрянцем. Днепр румянился под пламенем восхода, переливаясь широкой шелковой лентой.

У Алексея захватило дыхание от раскинувшейся перед ним могучей шири. Он стоял у входа в блиндажик КП и, не обращая внимания на приближающиеся разрывы и все более громкий свист снарядов, невольно залюбовался красками утра. Только теперь, в этот ранний час, когда начинался бой, он вдруг обнаружил, какой величавый простор окружал его. Берега и низины Днепра, дальние леса, насколько хватал глаз, плавали в разливе низкого тумана. Туман лежал розовыми, сиреневыми, пепельно-синими пластами, постепенно рассеиваясь под острыми, как длинные золотые иглы, лучами встающего солнца. Краски становились все ярче и вдруг засверкали ослепительно — раскаленный краешек солнца высунулся из-за леса…

«„Чуден Днепр…“ — повторил про себя Алексей и подавил тяжкий вздох. — И все это мы должны покинуть… Всю эту красоту, все эти села, сады, все эти холмы… Все эти дороги, этот кусок Днепра, вон ту ветряную мельницу, переправу — неужели все это нельзя удержать? Надо сказать бойцам об этом еще раз. Пойти и крикнуть: ни шагу назад! Надо, чтобы они это помнили постоянно. Все, все! Бойцы, командиры рот и взводов, политруки… Гомонов, Иляшевский, Сметанка!..»

Воздух над КП вздрагивал и гудел, как басовая струна. Всюду по склону высоты и вдоль стекающих вниз, к переправе, дороги ложились плотные лепешки снарядных разрывов. Снаряды и мины падали все ближе. Когда свист возникал особенно близко, Алексей и Гармаш невольно наклоняли головы.

— Нащупывает, сволочь, — громко говорил капитан. — По дороге и по боевым порядкам лупит. Не высовывайся, комиссар, это без пользы.

А сам бесстрашно тянулся из окопчика, всматривался в бинокль то в сторону противника, то назад, к Днепру, где все еще двигались советские войска и обозы, стянутые к переправе с большого участка фронта.