Ополченские пулеметы застучали все разом, движущиеся фигурки скрючились у насыпи, но как только огонь прекратился, они зашевелились и пропали, как будто нырнули под землю.

— Ихний передовой отряд, — пояснил командир взвода, — Без команды огня не открывать!

Не успела затихнуть в отдалении передаваемая по цепи команда, как по окопу волной прокатился шум.

— Вон они! Вон! Танки! — послышались голоса.

— Гранаты! Гранаты! Подготовиться к отражению атаки!

Со стороны шоссе донесся глухой хрюкающий звук и цокот стали о камни мостовой.

Немецкие танки свернули с шоссе и пошли по обыкновенной грунтовой дороге, тянувшейся наискосок, мимо рощи, в обход позиции ополченцев.

Гулко рокоча, танки мчались прямо к городу. Внезапно навстречу им из рощи ударила молния, за ней другая, и частый гром низко покатился над землей, над пригородными домиками.

Орудия били раз за разом, а танки ускоряли бег, точно их кто подстегивал…

Вот один завертелся на месте, как шальной, и встал боком. Из башни его брызнул смешанный с дымом огонь, и над ополченскими позициями метнулся крик:

— Загорелся! Загорелся!

Спрятанные в роще советские пушки гвоздили по танкам с яростной поспешностью, но все же танки на последней скорости успели скатиться в лощину. В окопах гудел оживленный говор.

— Действуют наши! Не пустим злодеев в город! — кричал Ларионыч.

Но Прохор Матвеевич не разделял общего восторга. Он настороженно всматривался в шоссе. Седые усы его шевелились.

Не прошло и пяти минут, как танки вновь полезли из лощины. За ними, рассыпаясь по сторонам шоссе, прячась за кусты бурьяна, залегая в канавках, двигалась немецкая пехота.

Теперь уже нельзя было понять, где гремело больше — справа или слева, впереди или сзади. На холмах и на шоссе, медленно оседая, поднимались ржавые стяги дыма. Впереди ополченских позиций словно какой-то великан выбрасывал из-под земли огромные трети красноватой глины, — это рвались снаряды и мины. Воздух трещал и вспыхивал, как от бенгальских огней.

Все ополченцы стреляли теперь из винтовок в сторону шоссе. Стрелял и Прохор Матвеевич. Возле него выросла горка пустых гильз. Недалеко разорвался снаряд, подняв пыльное облако. Глотнув противно кислого едкого воздуха, Прохор Матвеевич огляделся и в рассеивающейся мгле увидел полное странного недоумения лицо соседа-ополченца. Из правой руки его, пониже локтя, ключом хлестала кровь. От нее в морозном воздухе вился легкий парок. Ополченец быстро шевелил белыми губами, силясь встать, но Прохор Матвеевич, оглушенный, почти не слышал его голоса. Подтянувшись к нему, он зажал руками рану. Клейкая горячая жидкость поползла между пальцев.

— Скорей же, — расслышал наконец Прохор Матвеевич хриплый голос ополченца.

Откуда-то появилась Клава Костерина; склонившись над раненым, она быстро наложила на руку резиновый жгут; снежной белизной вспыхнул распущенный бинт.

Ополченца унесли. Прохор Матвеевич осмотрелся, ища Ларионыча. Тот стоял поодаль, прижавшись к брустверу, перезаряжая винтовку. Прохору Матвеевичу пришла в голову мысль: думал ли парторг когда-нибудь, что в старости придется пережить такое?

С изумлением он увидел, что уже вечерело. Оказывается, бой уже длился не менее двух часов, а он и не заметил этого.

Сумеречные тени окутывали пригородные рощи, железную дорогу, окраинные домики. По шоссе и грунтовой дороге ползли громадные серо-зеленые улитки с направленными вперед хоботами. Иногда из этих хоботов выскакивал огонь, и начиненный смертью слиток металла летел над землей с яростным воем. Чаще всего он врезывался в стену какого-нибудь покинутого жильцами домика, проделав рваную дыру, взрывался внутри с оглушительным треском, разнося в щепы все, что там было. Вояки Клейста палили прямой наводкой без всякой цели, лишь бы что-нибудь разрушать впереди и наделать побольше шуму. За танками оголтело мчались мотоциклисты, строча из автоматов.

Город уже горел во многих местах, и перистое, косматое зарево поднималось в поднебесье, отражаясь в низко нависших тучах.

Стиснув зубы, Прохор Матвеевич оглядывался на город, и слезы, выжатые не морозным ветром, а нестерпимой обидой, текли по его седым усам.

…Облезлый холмик, рассеченный надвое траншеей, возвышался метрах в двухстах от шоссейной дороги. Седой полынок и жесткая лебеда на нем давно высохли, побурели, прихваченные морозом, и холмик имел унылый, ничем не примечательный вид. Таких неказистых мест вокруг Ростова много. Но именно здесь, в этом глинистом окопе, Прохор Матвеевич на мгновение вспомнил, как он сорок пять лет назад семнадцатилетним неунывающим, смышленым пареньком пришел из пригородной станицы в город.

Тогда был такой же неласковый день с низко плывущими облаками и как будто нехотя срывающимся снежком — первый день вхождения Прохора Волгина в самостоятельную жизнь.

Теперь Прохору Матвеевичу стало ясно, что история города была тесно связана с его личной жизнью. Долгий и трудный путь выхода в люди, какие-то скачки по пятилетиям: ученик, подмастерье, столяр у крупного артельщика, потом на фабрике, женитьба, три революции, вступление в партию. Здесь родились его дети, здесь впервые он почувствовал себя нужным городу, родине, миру.

При советской власти город стал бурно расти на его глазах; он разрастался ввысь и вширь, и там, где сорок лет назад были пустыри, теперь тянулись широкие мощеные улицы с многоэтажными домами, дымили заводские трубы, шумели парки, сиял электрический свет. Этот новый город был особенно дорог Прохору Матвеевичу. И вот теперь история его как будто обрывалась…

Прохор Матвеевич окинул изумленным взглядом себя, свои покрасневшие от холода, сморщенные, с набухшими голубоватыми жилами руки, согнутые в коленях ноги в облепленных глиной сапогах. «Ну, вот, чего же еще? Это и есть конец моей жизни», — подумал он, и безразличие к смерти овладело Прохором Матвеевичем.

«Саша тут лежит, а мне куда без нее? — плелись в оглушенной звуками боя голове равнодушные мысли. — Пускай уж мои дети идут дальше, куда им положено, а я уж отходил свое — некуда… Городу конец, и мне конец…»

С этой мыслью Прохор Матвеевич приложился к винтовке и посмотрел вперед. К окопу ползли какие-то неясно маячившие в предвечерней мгле фигуры. Они то появлялись, то вновь исчезали в сухом бурьяне.

Налегая грудью на край окопа, Прохор Матвеевич ощутил, как что-то давит сквозь шинель на левый бок. Он сунул руку под шинель и, нащупав оттопыренный карман гимнастерки, вспомнил, что это были ключи от дома. Он вынул их, переложил в карман брюк. Странная мысль пришла в голову Прохора Матвеевича: «Ключи берегу, значит — еще быть мне дома».

Вместе с ключами в боковом кармане он нащупал и плотную картонную книжечку, — это был партийный билет. Прохор Матвевич словно испугался за него, засунул в карман поглубже и сразу почувствовал некоторое успокоение. Какие-то крепкие живые нити продолжали связывать его не только с настоящим, но и с будущим… Он поискал политрука, хотел отвести с ним душу, но Ларионыча в окопах не оказалось…

Двое тяжело дышащих парней в красных от глины шинелях ввалились в окоп и стали торопливо устанавливать на бруствере станковый пулемет. Они очень спешили, сердито покрикивали друг на друга:

— Живей! Чего возишься?

Это были незнакомые Прохору Матвеевичу парни; они вели себя уверенно, как заправские солдаты.

— Давай начнем, Жорка, пока гитлеряки не нащупали, — предложил длинноносый, светлоглазый, с въевшейся в поры лица металлической пылью.

Пулемет оглушительно рявкнул, бешено затрясся, от него так и заполыхало жаром. Отсвечивающая золотистой медью патронов лента змеей полезла из коробки в горловину пулемета. Горячие, дымящиеся гильзы посыпались на плечо Прохора Матвеевича. Он уже успел расстрелять свои патроны и с любопытством следил за работой пулеметчиков. Сутулясь, стиснув побелевшие губы, вцепившись обеими руками в ручки пулемета, первый номер нажимал на медную лапку гашетки, и дрожь пулемета передавалась его телу, сотрясала плечи.