— Хорошо, Жора, — изредка выглядывая из-за стального щита и направляя ленту, одобрительно кивал второй номер. — Как снопы валятся, ей-богу…
— Давай, Петя, давай! Открывай новую коробку, — поторапливал Жора и снова припадал остро сощуренным злым глазом к прицелу. — Это я им за то, чтоб не лезли, а сейчас особо за Ростов-Дон всыплю. Дед! — вдруг обернулся он к Прохору Матвеевичу. — Ты, видать, свободный. Ну-ка, ползи за патронами. Вон в том блиндажике… Видишь?
— Вижу, — кивнул Прохор Матвеевич.
— Ну, валяй! Живо!
Ужасающий ураганный свист навис над окопом. Колыхнуло теплым ветром. Прохор Матвеевич втянул в плечи голову, задыхаясь и отплевываясь землей, полез с бугорка к блиндажику. Он благополучно вернулся, нагруженный пулеметными коробками.
Пулемет работал…
— Лезь еще! — хрипло скомандовал бледный, с запекшимися губами Петя.
И Прохор Матвеевич полез снова под нестерпимым воем, среди брызг земли и взвизгивающих осколков. Он обливался потом, с трудом волочил ушибленную ногу, изодрал в кровь руки. Он не видел ничего, кроме пулемета и блиндажика с боепитанием, — это были две точки, между которыми протянулась теперь вся его стариковская жизнь.
Он опять вернулся. Пулемет продолжал строчить, но около него не было Жоры. Сухонький и, видать, очень смешливый чубатый паренек, какие часто встречаются на городских окраинах, лежал неподвижно на дне окопа, запрокинув кверху бескровное, словно гипсовое лицо… Он был убит наповал осколком.
Второй номер остался у пулемета один. По разодранной щеке его стекала кровь, левая рука свисала плетью, как перешибленное крыло. Но пулемет работал…
Прохор Матвеевич полез за коробками в четвертый раз.
И дополз обратно до половины пути. И тут небывалой силы удар пригвоздил его к земле, оглушил, засыпал смерзшимися комьями. Когда он очнулся, коробок с лентами под его руками не оказалось — их отбросило в сторону взрывом. Посмотрев вперед, Прохор Матвеевич ужаснулся: на месте окопа подымались глыбы развороченной глины, курился слабый дымок, ни пулемета, ни пулеметчика не было видно… И ему неудержимо вдруг захотелось умереть на этом рубеже вместе с пареньками Петей и Жорой, к которым он успел привязаться всей душой…
22
Передав в штаб батальона донесение, Димка Костерин бежал назад, к окопам. Чтобы не попасться на глаза отцу, он двинулся по лощине, чуть правее знакомой проторенной тропки. Любопытство и боязнь опоздать к чему-то важному, совершающемуся без его участия, так и подмывали его.
Звуки боя с каждой минутой становились все более резкими, оглушительными. Недалеко, где-то в палисаднике, рванул снаряд. Димка присел на корточки, но тут же вскочил и помчался быстрее. Обогнув несколько домиков поселка, он очутился в сотне шагов от переезда железной дороги.
Только теперь он сообразил, что слишком отклонился вправо от тропинки, ведущей на позиции батальона, и вышел прямо к шоссе. Очутившись в открытом месте, над которым, как оводы в знойный день, жужжали пули, он растерялся и залег в канаве, недалеко от путевой будки.
Перевалив через переезд, по шоссе прогрохотало пять немецких танков. За ними на машинах с бронированными бортами и на гусеничном ходу ехали сгорбленные, озябшие солдаты. Доехав до переезда, одна такая машина лязгнула стальными траками и остановилась, с нее стали спрыгивать тощие пехотинцы в широких, глубоко надвинутых на глаза касках.
Не думая о последствиях, Димка выставил из канавы винтовку и, почти не целясь, стал выпускать пулю за пулей. Обстрел был столь неожиданным, что немцы растерялись. Двое из них упали, сраженные пулями, остальные, что-то громко крича, стали быстро залезать обратно в бронетранспортер. Димка успел выпустить две обоймы, и только тогда с бронетранспортера ударили несколько автоматов. Но в надвигающихся сумерках гитлеровцы не могли найти дерзкого стрелка и открыли огонь веером — наугад.
А Димка сам вдруг испугался своей смелости, вскочил и во весь дух помчался обратно. Ем, у казалось, что он сделал свое дело и теперь может возвращаться в штаб с чистой совестью. Он летел, как ветер. Трассирующие пули прожигали воздух, но Димка благополучно достиг домов.
Теперь он думал, как будет рассказывать при встрече с товарищами по школе о своем геройстве, как все будут удивляться и хвалить его. И еще хотелось, чтобы об этом узнал отец и понял наконец, что он, Димка, вполне взрослый человек и сможет стать настоящим бойцом, а потом и командиром…
Пока Димка ходил в свой рискованный рейд, на ополченских рубежах, да и в самом городе, произошли большие изменения. Немцы проникли в город с северо-востока, их танки прорвались с запада и стали обходить приготовленные позиции. Один ополченский взвод вместе с ротой красноармейцев истребил пулеметным и ружейным огнем около тридцати автоматчиков; на другом участке ополченцы подожгли танк, а на третьем — пулеметный расчет отражал атаку немцев до последнего патрона.
Обо всем этом командир роты Семен Борисович и его ополченцы узнали значительно позже, а пока приказ об отходе с боем был воспринят всеми с горьким чувством.
Пронесся слух, — немецкие автоматчики отрезали пути к переправе через Дон. В тусклом сумеречном свете было видно, как бушевало в городе пламя. Глядя на него, многие ополченцы плакали.
— Лучше умереть, чем уйти с позором из своего города, — говорили они.
Как раз в то время, когда батальон под сильным минометным обстрелом снимался с позиций, Семен Борисович и обнаружил исчезновение сына.
Бледный, с искаженным лицом, он пробежал по уже опустевшим, засыпаемым минными осколками окопам, затем бросился назад вместе с прикрывающим отход взводом.
— Вы не видели моего Димку? — спрашивал то у одного, то у другого ополченца Семен Борисович.
Никто ничего не мог ответить ему.
«Погиб? Убежал домой?» — делал предположения Костерин.
Залегая у каждого квартала, отстреливаясь и отбиваясь гранатами, прикрывающий взвод отходил к Дону, Танки уже гудели в Рабочем городке, на въезде в Буденновский проспект. Немцы, по обыкновению с наступлением темноты прекращавшие бой, со всей осторожностью просачивались внутрь города.
Вечерело. Город заволокло дымом. Горели самые красивые здания на улице Энгельса, на углу Ворошиловского проспекта. На головы ополченцев сыпался горячий пепел. Булыжник мостовой отсвечивал красноватыми бликами. Добела накаливались стальные перекрытия домов, на глазах гнулись и скручивались в петли железные балки; обрушиваясь, они взметывали к небу чудовищные столбы алых и золотых искр. И среди этого разбушевавшегося океана пламени и дыма, в зловеще красноватых бликах мелькали тени фашистских автоматчиков-головорезов из дивизии СС «Викинг».
Они готовили пылающий город к утреннему торжеству — к въезду генерала Клейста и его свиты. Молодцеватые и деловитые, как мясники, автоматчики простреливали улицы и некоторые казавшиеся им подозрительными переулки и кварталы. Облепленные грязью, неуклюжие танки наезжали на деревья, ломая их, как спички, наваливались на изгороди и одноэтажные домики, лущили их гусеницами, как орехи.
Но город был большой, раздавить его весь было невозможно. Многие его улицы были темны, как входы в подземелье, от них веяло враждебным холодом. Немецкое командование, знавшее по опыту, с каким упорным противником имеет дело, проявляло особенную осторожность.
Засунув в карманы шинели бутылки с горючей смесью, с винтовкой наперевес, Прохор Матвеевич вместе с другими ополченцами изнемогающей трусцой перебегал от дома к дому, от квартала к кварталу…
Каждую минуту передовые отряды гитлеровцев могли выдвинуться им навстречу, перерезать путь к единственной паромной и лодочной переправе, и Семен Борисович торопился поскорее вывести роту на набережную.
На одном из глухих перекрестков к Прохору Матвеевичу подошел Ларионыч Винтовки при нем уже не было, вместо ополченской шинели плечи его охватывал потрепанный кожушок. Прохор Матвеевич сначала не узнал его.
