Ноги Прохора Матвеевича в то утро ныли от застарелого ревматизма. Он осторожно ходил по траншее, от укрытия к укрытию, и бил каблуком о каблук, чтобы согреться. Пришел Ларионыч, сказал:

— Проша, слышишь, гремит?

Ополченцы сгрудились вокруг политрука.

— Какие новости, товарищ политрук? — послышались нетерпеливые голоса.

— Немцы опять перешли в наступление. Наши части отбивают их атаки. Положение серьезное… Ополченскому полку приказано защищать Ростов!.. — торжественно сообщил Ларионыч и произнес что-то вроде краткой призывной речи.

Через полчаса вся рота разместилась на передовой линии. В окопах пробегал сдержанный тревожный говор. Наблюдатели заняли свои места, командиры взводов расположились на правых флангах своих взводов.

— Усилить наблюдение! — разнеслась команда, и все ополченцы излишне напряженно, до слез в глазах, стали всматриваться в серую даль, в высушенное морозом шоссе с пробегающими взад-вперед автомашинами, в каждую точку между намеченными ориентирами. У каждой роты был свой участок наблюдения, участки распределили еще две недели назад, к ним привыкли, присмотрелись, то теперь каждый кустик, каждый курганчик выглядел почему-то не так, как прежде, словно таил угрозу. Немцы были еще далеко, с ними вели упорный бой регулярные части, но ополченцы не могли теперь смотреть вперед спокойно. Они то и дело прикладывались к винтовкам, прицеливаясь в торчавшие перед глазами давно надоевшие предметы, гранатометчики разложили в земляных нишах гранаты и бутылки с горючей смесью.

Прохор Матвеевич тоже смотрел вперед, припав к брустверу.

Холодный ветер уныло свистел в сухом бурьяне, трепал на бруствере сухой куст курая, замахивал редкими снежинками в лицо. Глаза Прохора Матвеевича слезились, коленки ломило.

— Дедушка, — вдруг услышал он мальчишеский голос. — А как вы думаете, немцы сначала куда пойдут? По той балке или по шоссе?

Прохор Матвеевич оглянулся, увидел Димку. Сын командира роты стоял рядом. Чрезмерно просторная шинель, подпоясанная новым солдатским ремнем, мешком торчала на его груди и спине. Светлокарие глаза смотрели с детским любопытством, вздернутый нос покраснел от холода.

— Ты бы лучше шел в штаб. Там ты нужнее, — ответил Прохор Матвеевич.

— А я с донесением приходил. Мне командир роты разрешил побыть в окопах, — сказал Димка.

Ему не нравилось, что ополченцы на каждом шагу намекали на его несовершеннолетие. Ребячье самолюбие его страдало. Ему хотелось дежурить в окопах, тайком от отца выкуривать с бойцами «толстущую» цыгарку, послушать разговоры, щегольнуть своими знаниями боевого устава, который он прилежно вызубрил. А главное — ему хотелось вдоволь пострелять из винтовки боевыми патронами в живых фашистов. Он с нетерпением ждал этого случая. В бою он сумел бы как-нибудь ускользнуть от унизительной опеки отца и доказать ополченцам, на что он способен.

— Пути возможного появления противника надо предвидеть заранее, — шмыгнув носом и чуть шепелявя, отчеканил Димка заученную фразу.

— Ну, уж мы постараемся, чтобы тебе не пришлось… того… предвидеть. Совсем лишнее, что отец тебя сюда пускает, — угрюмо сказал Прохор Матвеевич и, отвернувшись, стал смотреть вперед.

Димка надул губы, заложив руки в карманы шинели и небрежно сбив на затылок ушанку, важно зашагал вдоль окопов. Определенно ему не нравились эти разговоры о том, где ему можно быть, а где нельзя. И от кого приходится слышать эти обидные наставления — от этого седоусого старика! Вот уж ему-то совсем не положено быть здесь, винтовки — и той держать не может как следует…

Димка раздосадовано сплюнул, поднял голову и подтянулся. По тропинке, протоптанной вдоль окопов, навстречу ему шел отец.

— Ты чего тут шляешься? — за несколько шагов строго спросил Семен Борисович Костерин, худой, сутулый мужчина с редкой щетинкой на месте усов и такими же искрящимися, как у Димки, но более темными и усталыми глазами.

Димка быстро приложил руку к ушанке, стукнул каблуками.

— Товарищ командир роты, я с донесением…

— Надень ушанку как следует — простудишься, — тихо сказал Семен Борисович.

— Мне не холодно, товарищ командир роты.

— Опусти наушники, тебе говорят, — еще строже повторил отец. — И не болтайся зря… Иди в штаб…

— Товарищ командир… Папа…

Глаза Димки наполнились слезами.

— Связной Костерин! В штаб батальона! Крру-гом! Шагом марш!

Димка сделал «кругом» и, ничего не видя за пеленой слез, зашагал к штабу батальона. Эх, что может быть обиднее — слыть несовершеннолетним! Но он еще покажет себя! Он добьется того, что и отец козырять ему станет…

Еще один день прошел в тревоге и ожидании. Стало известно: немецкие моторизованные войска прорвались через оборонительный заслон советских регулярных частей севернее города. Теперь уже бухало и на западе и на севере. Над серой каймой степи в нескольких местах поднимался дым. Иногда ветер приносил чуть слышный перестук пулеметов.

По шоссе с запада бежали грузовики, тянулись обозы, а навстречу им катились танки, орудия. Бой гремел где-то на подступах к городу. Но день был короток, и глухая ночь вновь приостановила ход событий.

Прохор Матвеевич, усталый, продрогший, уснул в землянке, свалившись между двумя храпящими ополченцами. Перед утром он проснулся. Кто-то цокотал рядом зубами и жалобно, по-детски, стонал. Прохор Матвеевич зажег спичку и увидел свернувшегося клубочком Димку. Он натянул на парнишку свою шинель, прижал к себе. Самый молодой ополченец и самый старый лежали теперь рядом, тесно прижавшись друг к другу. Их соединила одна участь, одна судьба.

Медленно занимался рассвет. Кое-где в облаках голубели неровные просветы, в них сквозили жидкие солнечные лучи.

Бой начался с рассветом справа и слева и, как показалось Прохору Матвеевичу, чуть ли не рядом. В окопах росло возбуждение.

Семен Борисович часто проходил по рубежу. Димку он опять послал в штаб с донесением. Худое лицо командира роты еще больше вытянулось, побагровело от морозного ветра. Из штаба батальона все время прибегали связные. Где-то слева била артиллерия, посылая снаряды в сторону уходящей на запад железной дороги.

Прохор Матвеевич напрасно напрягал зрение: перед ним были все те же надоевшие домики, бугристая полоска шоссе и неясные черные точки на скате бугра.

Ларионыч, как всегда, прошел по окопам и прочитал сводку.

— Задержали немцев? Скажи, Ларионыч? — спросил его Прохор Матвеевич.

Ларионыч излишне старательно выбил ладонью из камышового мундштука окурок, хмуро ответил:

— Где задержали, а где — нет. Танки их под Армянским монастырем. Прорвал оборону, вражина…

Послышался нарастающий свист. Прохор Матвеевич и Ларионыч, не пряча голов за бруствер, вопросительно взглянули друг на друга. Внезапно их оглушило, прижало к стенке окопа. Позади окопов встало лохматое коричневое облако.

— Не высовываться! — послышалась команда.

Прохор Матвеевич недоумевающе взглянул на шоссе. Оно было безлюдно. Опять возник вой, грохнуло сразу в разных местах, к небу поднялись черные вихри.

В воздухе разлился резкий, щекочущий в горле запах тротила. Прохор Матвеевич не чувствовал теперь ни боли в ногах, ни душевного гнета. Мысли, беспокоившие его в эти дни, сразу вылетели из головы. Казалось, вот-вот, в следующую минуту, все должно разрешиться, всем станет ясно, что никаких немцев под Ростовом нет… Но вот позади разорвалось еще несколько снарядов. Справа и слева загремело сильнее. Дрожала земля…

Прохор Матвеевич то выглядывал за бруствер, то опускался на дно окопа. По ходу сообщения принесли запоздалый завтрак — кашу с мясом. Это немного успокоило: значит, положение было не столь опасным, если командиры не забыли о еде. Но никто не мог есть.

В напряженном ожидании текло время. Внезапно на правом фланге батальона зататакал пулемет. Точно ветер пронесся по окопам. Защелкали затворы. Кто-то вгорячах выпустил сразу чуть ли не весь диск из автомата. Прохор Матвеевич высунул голову и увидел на шоссе какие-то согбенные фигурки.