Но Мишка с Генкой всё же явились. Гости уже допили чай, когда они позвонили.

— Ты что так поздно, Миша? — спросила мама. — Заходи скорее. Кто это там ещё? Гена, что ли? И он пусть заходит.

Но Мишка не шёл в комнату и делал Кольке какие-то таинственные знаки. Колька нехотя оторвался от щенка.

— Ну что ты тут? Раздевайся скорее. Вы чего так поздно?

— Мы бы раньше пришли, — зашептал Мишка. — Это всё он. Уже совсем дошли до вашего дома, а тут кошка из парадного. Он как кинется за ней. Еле-еле поймали.

— Какая ещё кошка? Чего это вы вздумали кошек ловить?

— Да это не мы, а он. — Мишка потащил Кольку на лестничную площадку.

Здесь стоял толстый Генка Пухов и держал на верёвке огромного пса с измазанными грязью боками.

Когда они вчетвером ввалились в комнату, все вскочили и заахали:

— Зачем это?

— Откуда собака?

— Боже мой, какое страшилище!

— Она всех, перекусает!

— Нет, он не укусит, — успокоил Мишка. — Он ещё совсем молодой. Только ростом большой.

Трое щенят ночевали на кухне. Мама сказала, что она не хочет портить Кольке день рождения и поэтому разрешает оставить собак до утра. Но завтра пусть он выберет себе того щенка, который ему больше нравится, остальных раздаст.

Колька и сам понимал, что три собаки — это многовато. Конечно, он выбрал себе овчарку. Маленького шпица взяла у него Рита Америцкая. Он был очень милый — маленький белый шпиц, и мама разрешила Рите взять его.

Гораздо хуже обстояло дело с большим лохматым псом, подаренным Мишкой. Его никто не хотел брать. Колька не знал, как от него избавиться. Он даже нарочно открыл двери настежь, думал, пёс убежит. Но тот не убегал. За свою недолгую, но полную приключений жизнь он уже хлебнул немало горя и хорошо знал, что такое бродяжничать, когда тебя никто не кормит. А Колька казался ему подходящим хозяином. Он то и дело бросал ему куски хлеба, колбасу, скормил ему весь имевшийся в доме сахар. И лохматый пёс преданно и умильно заглядывал в Колькино лицо. Он терпеливо перенёс даже купание в ванной. Вымытый и вытертый Колькиной простынёй, он сидел в тёплой кухне и с нетерпением ждал следующей кормежки. Не мог же Колька выгнать на улицу этого лохматого увальня с кроткими карими глазами.

Вечером Колька отнёс дяде Грише будущего медалиста, сына Зульки и Трезора.

Познакомился Женька с Лобановым из-за изюма. Собственно говоря, Лобанов никакого отношения к изюму не имел. Изюм Женька стащил у бабки. Бабка, обнаружив, что в мисочке под перевёрнутой кастрюлей, где лежала начинка для пирога, пусто, подняла крик и накинулась на Женьку. Женька затянул:

— А ты видела, что я брал? Видела, да?

Бабка ещё пуще кипятилась:

— Да кто же, если не ты, бесстыжие твои глаза! Кошка, что ли, съела? Вот придёт отец…

Женька на всякий случай ещё раз протянул:

— А ты видела? — шмыгнул носом и, схватив пальтишко, выскочил во двор.

Во дворе он и околачивался, пока не пошёл снег. Крупные хлопья быстро побелили двор и улицу, а снег всё шёл и шёл, мокрый и тяжёлый. Женька промёрз и проголодался, но идти домой было не время. Отец, наверно, недавно вернулся с работы, и бабка нажаловалась ему. Если попасться под горячую руку, может здорово влететь. Лучше переждать. Отец посердится, покричит на мать и бабку, что они сами балуют Женьку. Мать поспорит с отцом, бабка поплачет на кухне. Так рассуждал Женька, переминаясь с ноги на ногу в парадном.

Потом поднялся повыше, присел на корточки у батареи.

Время тянулось медленно. Изредка хлопала входная дверь, и кто-нибудь торопливо проходил мимо, а Женька всё сидел и сидел — даже ноги затекли. На этот раз он даже и не заметил, как хлопнула дверь, и услышал только быстрые шаги… Человек легко поднимался по лестнице, перескакивая через ступеньки и что-то насвистывая. Он чуть не налетел в полутьме на Женьку.

— Ты что тут, брат, скучаешь?

И только сейчас Женька узнал его: это был их новый сосед, Лобанов, недавно въехавший в квартиру. Но Лобанов, по-видимому, не признал Женьку, хотя и видел его на кухне. Он открыл ключом входную дверь и пригласил:

— Ну, заходи. Гостем будешь. Топай, не бойся. — Он слегка подтолкнул Женьку в спину.

Женька вошёл в коридор и, оглядываясь, не видит ли бабка, и вправду шмыгнул к соседу.

— Снимай свою шубу, — сказал Лобанов и сам сбросил пальто.

Женька расстегнул пуговицы, но пальтишко не снял. Цепким, приметливым взглядом окинул комнату соседа. Чудно — вроде и не жилая комната, а так… В Женькиных комнатах, например, и диван, и сервант со стёклами, и комод. Одних стульев сколько! Две большие комнаты — и кругом мебель. А тут пустота. Только стол и кровать. Даже шкафа нет. И вещи Лобанова висят в углу под простынёй.

Когда Лобанов только переехал к ним в квартиру, бабка, заглянув к нему в комнату, сказала: «Голодранец!» И отворачивалась, когда Лобанов выходил на кухню поставить чайник. Не нравилось ей ещё, что Лобанов любил свистеть.

«Соловей нашёлся! Только деньги высвистывает».

— Замёрз? — спросил Лобанов. — Нос-то у тебя вон какой синий.

Женька слегка раздвинул губы в улыбке, но ничего не ответил. Сейчас небось начнёт: кто да откуда. Но Женька чего-нибудь соврёт. Он смекалистый. Даже когда Женька учился в младших классах, их учительница Анна Сергеевна говорила, что он способный и может хорошо учиться. И тут же спрашивала: «Будешь стараться?» Прикрыв коротенькими ресницами тёмные с косинкой глаза, Женька отвечал: «Буду». Сказать-то ведь ничего не стоит. Может, Анна Сергеевна раздобрится и вместо двойки поставит тройку. А если даже и двойку, то, во всяком случае, не станет требовать, чтобы в школу пришла мать. Так обычно и выходило. Женька был большим дипломатом и знал, как с кем себя надо держать.

Вот, например, мать, если у неё попросить денег на кино, никогда сразу не даст. Скажет: «У меня нет». Или: «А покажи дневник». Конечно, дневник ни в коем случае показывать не надо. А надо зареветь или, на худой конец, захлюпать носом и жалобно хныкать, растирая по лицу кулаком выдавленную слезу: «Да-а, все ходят, а я не-ет… Всем дают, а мне не-ет!..» И тогда мать немного посердится, покричит, но в конце концов даст денег.

А вот отец не даст, сколько ни проси. Если уж скажет «нет» — всё кончено, хоть рекой разлейся. С ним надо по-другому: сказать, мол, идём со школой на экскурсию или выпросить на буфет, а потом взять завтрак у бабки.

Бабка — та не откажет. Особенно если попросить ласковым голосом:

«А что, вчерашнего пирожка не осталось? Вкусный был!»

Женька считал, что вообще с людьми жить можно, надо только уметь подлаживаться.

Эти маленькие хитрые победы заставляли его всегда держаться настороже. Он бы, конечно, придумал, что соврать этому Лобанову, но Лобанов ничего не стал спрашивать.

— Сейчас чай будем пить, — взял чайник и вышел на кухню.

Он так всегда, Лобанов: как вернётся с работы, ставит чайник — гостей ждёт. К нему чуть не каждый вечер гости ходят — и молодые, крепкоплечие, загорелые, и посолидней, в очках. Лобанов тоже в очках. Шея тонкая. Плечи узкие. Руки длинные. Говорит, а сам руками размахивает. В пустой-то комнате хорошо руками махать. Попробовал бы он так у Женьки в комнате, сразу бы чего-нибудь зацепил — деревянных собачек и кошек на полочке, вазочки на серванте или ракушки, которые папа привёз с курорта. На них так и написано: «На память о Сочи».

Соседа звали Сашей, но его так никто не называл. Все товарищи почему-то говорили: «Лобанов», и даже соседки кричали из кухни: «Лобанов, чайник скипел!» Они всегда следили, чтобы не подгорела колбаса, когда Лобанов, нарезав её кружками на сковородку, уходил в комнату. Смеялись, когда Лобанов уговаривал их ставить мышеловки, потому что мыши очень заразные звери.