Несколько дней после этого Колька ходил под впечатлением встречи с разведчиками. Особенно поразил его рассказ лейтенанта об острове, не открывшем огня. Значит, случается на войне и такое?
Когда он затем обо всем поведал Андрею, тот задумчиво произнес:
— Что ж, инерция предвоенного воспитания. Глубокое убеждение, что кто-то единственный за все в ответе, что этот единственный всегда и везде решит любые вопросы. И чудо свершит, и немцев погонит. Я сам изодрался в кровь, пока понял простую истину: такие войны выигрывает народ. А полковник был иждивенцем.
Откровения Иволгина свалились на Кольку подобно глыбе — ее невозможно было осилить в один присест. Он молчал задумчиво, хмуро, удивленно, испуганно двигая желваками. Заметив это, Андрей подошел, положил руку ему на плечо.
— Я знаю, что эта правда нелегкая, — сказал он успокаивающе мягко. — Беда, что полковник такой не один. Я сам когда-то верил в иконы. В Академии, где учился перед войной, собственное мнение считалось чуть ли не крамолой. Первыми учениками значились те, кто лучше запоминал цитаты. Вот и поднаплодили подобных полковников… Однако уверен: война выдвинет новых военачальников. Смелых, инициативных, думающих! А главное, каждый солдат поймет: победа зависит от него самого. От всех нас вместе и от каждого из нас.
Во всем, о чем говорил Андрей, не было для Кольки открытий. Ошеломило его, пожалуй, лишь то, что он в другом человеке нашел подтверждение собственным думам, которые будоражили его временами еще под Одессой, в Стожарске, на Буге. В тревогах, в смятениях отступления он сам не однажды терял привычную веру и обретал затем новую. Обретал потому, что рядом были товарищи и командиры, комиссар. Значит, вера и заключалась в них? И разве не об этом же говорит Андрей?
Колька снова и снова возвращался к этим раздумьям, читая сводки с фронтов, слушая рассказы матросов о летних боях на Балтике. И вдруг начинал различать в хаотическом водовороте событий общие, до сих пор не замеченные черточки советских людей — те черточки, о которые и разбивались моторизованные дивизии немцев. В такие минуты восторг перед своим народом, перед его стойкостью и решимостью наполнял Кольку до краев. Победа, какой бы далекой она ни казалась, становилась сама собой разумеющейся…
А боевая жизнь на мысу шла своим чередом. И вскоре случилось такое, что заслонило собой, отодвинуло сразу в глубины памяти и ночь с разведчиками, и исповедь бывшего лейтенанта, и мысли, рожденные откровенностью Иволгина.
Ораниенбаумский плацдарм нависал над немцами, точно меч: Оттягивая на себя войсковые части врага и технику, не позволял гитлеровцам сосредоточить силы в направлении главного стратегического удара — на Ленинград. Едва противник начинал проявлять активность у городских рубежей, как тотчас же его с тыла атаковал плацдарм.
Немцы решили любою ценой уничтожить ораниенбаумский «пятачок». На плацдарме завязались кровопролитные схватки. С утра до ранних сумерек метались над ним самолеты. Ночную темень дырявили вспышки орудий — с той стороны залива катился неумолкаемый гул канонады. Поддерживая плацдарм, ожесточились форты Кронштадта и корабли. В отсветах залпов, как в судорогах, билось и корчилось небо над Балтикой.
Плацдарм нуждался, как никогда, в подкреплениях, в боеприпасах, в оружии. Моряки, возвратившись оттуда, рассказывали: танки там ходят по стреляным гильзам, словно по гальке. Снаряды догоняют друг друга. Пули сталкиваются в воздухе… Рейсы судов участились. Обнаружив это, немцы непрерывно бомбили фарватер, причалы и гавани Невской губы. Зенитки на Лисьем Носу не успевали остыть между очередными налетами «юнкерсов».
А дни, как назло, стояли ясные, солнечные. Даль мерцала искристой изморозью. Горизонт ледяного моря, покрытого снегом, казался матовым. По утрам от лесов ложились на кромку залива синие тени.
В один из таких дней с плацдарма пробивался к Лисьему Носу караван судов. Их каюты и кубрики были забиты ранеными. Караван вышел с вечера, но за ночь преодолел лишь половину пути. Утро застало его на белой равнине залива. Маленький ледокольчик вгрызался в лед, едва продвигаясь. За ним, почти без движения, тянулись транспорты. Суда работали на плохом угле — густой дым клубился над караваном. Этот дым, наверное, виден был от самого Гельсингфорса.
Над судами нависла смертельная опасность: они представляли собой великолепные мишени для гитлеровских артиллеристов. Насторожился Кронштадт, готовый обрушиться шквалом огня на каждую орудийную вспышку вражьего берега. На Лисьем Носу комендоры не отходили от пушек. Снаряды были досланы в каналы стволов..
Посовещавшись, с командирами, Иволгин принял дерзкое решение: вывезти раненых с кораблей на автомашинах. Пока водители готовили машины и разведывали трассу на льду, матросы ушли на залив прикрывать караван дымами.
Колька, Лемех и Рябошапко направились к самым далеким шашкам. Теперь суда находились от них совсем близко: в нескольких кабельтовых. Гудел от ударов, пружинился, взламывался с грохотом неподатливый лед. Было слышно, как внутри кораблей стучали заслонки котельных топок. Льдины, доведенные винтами до бешенства, с разгона выскальзывали из воды, переворачивались, дыбились, бросались в ярости на суда, ощеряя старую желтизну зубов. Из черной воды между судами невесомо дымился морозный пар.
Часа два поутру минули спокойно. Затем на берегу, занятом противником, вздрогнули залпы, и снаряды с ворчанием пролетели над караваном, упали с большим перелетом. Нельзя было немцам давать ни минуты, чтобы пристреляться.
— Зажигай шашки! — крикнул Рябошапко.
Погода была студеная, безветренная. Дым бурлил из шашек, однако, столкнувшись с морозным воздухом, тут же ослабевал и дальше уже поднимался медленно, плавно, нехотя. Корабли прикрывал он скупо, и пришлось поджигать все новые шашки — все, сколько было их здесь припасено. Открыл ответный огонь Кронштадт, загрохотали орудия Лисьего Носа, но вражеские снаряды по-прежнему свистели над караваном. Правда, немецкие батареи, видимо, опасаясь контрбатарейных залпов крепости и кораблей, часто менялись и потому не могли завершить пристрелку.
— Теперь держись, хлопцы! — кричал Рябошапко, — Сейчас они начнут гатить по дымам!
Заходя от финского берега, в воздухе появилось около десятка «мессершмиттов». Навстречу им смело ринулась тройка советских «чаек», барражировавших над Кронштадтом. Вражеские машины вильнули от каравана, и Колька облегченно вздохнул, но тут же снова взволнованно замер: фашистские самолеты шли не к судам, а к берегу Лисьего Носа, откуда съезжали на лед, набирая скорость, посланные Иволгиным полуторки. Стало ясно, что немцы вцепились в караван мертвой хваткой.
Бой вокруг нарастал. Немецкие батареи били уже действительно по дымам; снаряды падали теперь с недолетом, приближаясь к плотной молочной завесе, протянувшейся до самых причалов и скрывшей, наконец, караван. В небе подвывали, форсируя обороты моторов, истребители. Все чаще рядом взметались осколки льда, неслись по заливу с противным стеклянным звоном. Выплеснутые снарядами из пробоин, глыбы воды растекались по льду, смывая шашки, которые расплывались в разные стороны, уже не подвластные людям, то скапливаясь и сгущая завесу, то образуя в ней белесые окна. Вода, битый лед, клубы гари, полыньи — все смешалось, слилось, превратилось в гудящее и взлохмаченное поле боя. Дым оседал, слоился, сбивался и таял, вытягивался в таинственные отроги, все время менял очертания, и потому каждый миг менялся рельеф залива: еще недавно открытый простору, распахнутый в дали до боли в глазах, он приобрёл как-то вдруг лавины и горы, ущелья и непролазные чащи днепровских плавен, пещеры, стога, переулки, клубящиеся тайники, в которых, казалось, легко и надежно можно укрыться от бомб, от войны, от размахнувшейся с ухарской силой смерти. Дым придавал полю боя то сказочный, то домашний, обжитый вид. И от этого тупело ощущение опасности, тупело реальное представление о действительности, а каждая клеточка в теле, вырываясь из плена привычных забот о жизни, наливалась тяжелым, почти неземным равнодушием: теперь уже все равно… В этом хаосе казалось непостижимым спокойное, молчаливое упорство судов. Зажатые льдами, не в силах ни повернуть обратно, ни увеличить скорость, не имея иного пути как только вперед, они продолжали размеренно, механически, как заведенные пробиваться к гавани метр за метром. И эта непоколебимость — неотвратимая, как судьба, ибо в ней заключалось единственное спасение каравана, — служила сейчас для матросов и верой, и воплощением стойкости, и бессловесным приказом. Чувства давно уже спутались, оглохли от воя снарядов, лишь караван оставался по-прежнему ясной мыслью. Может быть, потому, что эта мысль стояла перед глазами. Но именно она — и только она — заставляла все еще что-то делать, выполняя команды мичмана: бросаться к шашкам, не думая об осколках, ползать между полыньями и без конца, отплевываясь и матерясь, сгрызать зубами с негнущихся пальцев соленую корку наледи.
