Вместе с тишиной ощутил Городенко слабость.

— Аня, одними губами, проговорил он, — в столе у меня — карты… Среди них и карта с «Потемкина», по которой восставшие вели броненосец. И еще — секстан. А в конверте — письмо… Отошлешь Кольке. На память о старом учителе.

Он затих, стараясь осилить какие-то раздумья или воспоминания. Потом приподнялся на локтях и неожиданно твердо сказал:

— А теперь помоги мне добраться до кресла… И открой, пожалуйста, окна.

Светало. С набухших влагой акаций падала громкая капель. Остро пахло, водорослями, мокрым песком и листвой.

С неба уползали в степную темень последние обрывки туч. Вспыхивали и гасли на фарватерах огни бакенов. Запоздалые волны рассыпались на отмелях. И вместе с их шумом приходили с моря, то нарастая, то замирая до шелеста, отголоски знакомой и никем до конца не познанной мелодии — мелодии бесконечных поисков и странствий…

Городенко умер перед самым восходом солнца.

Оно взошло яркое, по-майски щедрое, словно хотело одарить мир за долгие дни шторма. Море брызнуло навстречу ему праздничной синевой.

День выдался ясный, погожий. Искрилась линия горизонта. Лениво покачивались на волнах чайки. Неторопливо брели куда-то корабли.

Ослепленный солнцем городок прятался в тени садов и вымытых переулков. Над ним плыли белые облака. А за рекой Раскопанкой, что осторожно и застенчиво подкрадывается у окраины Стожарска к морю, зацветала в низинах буйная, хмельная черемуха.

Для человека, мечтающего о близком счастье, расписание поездов всегда неудобно… Скорый Москва — Мурманск отправлялся в час ночи, и Сергей Топольков не знал, чем заполнить остаток дня.

В Москве Сергей был впервые. Но сейчас ему не хотелось осматривать город. Мысли торопились в Заполярье, в моря, на которых предстояло служить. Интересно, какой он — Северный флот? Ну, корабли — такие же, как везде: — эсминцы, крейсеры, сторожевики. Но ведь флот — не только корабли. Это и берега, и порты, и люди.

Он попытался вспомнить все, что читал о Севере… Tеплое течение Гольфстрим. Магнитные бури. Полярное сияние в долгую арктическую ночь… А в памяти, мешая воображению, возникали обрывистые громады Феолента и Ай-Тодора, тихие сонные улочки Балаклавы, толпы гуляющих на бульварах Севастополя. Черное море за эти годы стало знакомым, обжитым и привычным.

Нет, Сергей не жалел о Черноморье. Он сам попросился на Север. И сейчас лишь досадовал, что путь впереди еще слишком долгий, а поезд уйдет бог весть когда. Посмотрел на часы и поморщился: стрелка словно замерла на шести.

Медленно уходил от площади, окаймленной тремя вокзалами. Не привыкнув еще к офицерской форме, к лейтенантским погонам и золотым нашивкам на рукавах, поспешно приветствовал всех военных, даже младших по званию. Вслед ему оглядывались, улыбаясь, полковники. Но Сергей не замечал этих улыбок. Он думал все о том же: о неизвестных морях, о вспышках далеких маяков, о мачтах, рассекающих ветер.

Вышел на широкую магистраль и остановился, оглушенный потоком автомашин. Догадался: Садовое кольцо. Несколько минут раздумывал: куда же идти? Потом махнул рукой: «Пойду за течением. Куда-нибудь да вынесет же?»

Июньское солнце опускалось за московские крыши. В сухом воздухе серебрились провода. А в боковые переулки, узкие и высокие, уже вползали предвечерние тени, выгоняя в небо юрких стрижей. Но город, казалось, не чувствовал спокойной усталости вечера. Улица текла шумная, стоголосая, текла, не умолкая ни на миг, наполненная до краев людским гомоном, шуршанием шин, повизгиванием тормозов и хрипловатой торопливостью моторов.

Лишь иногда этот плотный поток вдруг замирал на перекрестке, упершись в красный кулак светофора. Улицу опасливо переползал трамвай. Разгоряченные машины нетерпеливо подрагивали, с досадой косясь на светофор. Потом, в какой-то миг, опережая зеленый проблеск, вновь срывались с мест и, обгоняя друг друга, неслись сломя голову, подминая под колеса податливую теплынь асфальта.

У Самотечной площади Топольков сел в троллейбус. Девушка-кондуктор, принимая деньги, равнодушно-привычно спросила:

— Куда?

Сергей пожал плечами. Тогда девушка окинула взглядом лейтенанта и, решив за него, оторвала билет.

— До парка Горького, — уточнила она.

В парке было тихо, почти дремотно. Приглушенные расстоянием, звуки города затихали и затем исчезали вовсе в густом сплетении зелени. Над гранитом набережной струился зной. Он сливался вдали в прозрачную дымку, в которой синели нависшие над рекой громады деревьев. Почему-то думалось, что там, за этими деревьями, уже начинаются просторные окоемы — с травянистыми поймами, дозревающими полями, сумеречной прохладой лесов. Где-то в этих окоемах призывно кричали паровозы.

Топольков снова вспомнил о поезде, вздохнул. На севере, у этой же земли, на которой он стоит, под этим же небом, плещется сейчас полярное море. И какой-то корабль уже ждет, обязательно ждет его, лейтенанта Тополькова. Обводы корабля плавно изогнуты, устремлены вперед, рубки и трубы, сглаженные встречными ветрами, слегка откинуты к низкой корме, тонкие стволы орудий настороженно смотрят в морскую даль. Имя у корабля звучное, влекущее… «Гремящий»! Или «Неугомонный»! Или «Стремительный»!

А в стеклах иллюминаторов и дальномеров отражается штилевая вода и почему-то кажется, что корабль — голубоглазый.

Причалы пахнут мазутом, водорослями и холодной сталью. Волна накатывается на берег лениво и сонно…

Но вот спокойствие гавани разбужено колоколами громкого боя. На мачтах взметаны под крестовины рей сигнальные флаги… И вмиг забыты шумные берега с их радостями и печалями, условный уют военведовских квартир, праздники, встречи, письма — полученные и ненаписанные. Вся жизнь моряков — их служба и быт, знания и опыт, надежды и огорчения — воплощена с этой минуты в одном: в приказе флагмана.

Сняты чехлы и отданы швартовы. Застоявшийся пар врывается в сопла турбин. В зевах вентиляторов нарастает рев. Ожили стрелки приборов — корабль набирает ход. Поднятые им волны отбрасывают к обочинам фарватера буи ограждения. Буи проносятся вдоль бортов и потом еще долго кланяются вслед кораблю — почтительно и заискивающе.

Впереди — море. Звонкая и тревожная Атлантика! Простор, не имеющий ни начала, ни конца. В нем теряются тесные материки, робко прижимаясь друг к другу. Над ним рождаются и умирают, состарившись, облака. Из него поднимается солнце и, совершив свой долгий путь,_ обессиленное, снова опускается в эту зыбкую бескрайность, так и не достигнув желанных берегов… Вселенная — бесконечна. Но в море ночном хватает места всем ее отраженным созвездиям.

Атлантика — мирные дороги и поле грозных сражений. Сколько судов — испанских, португальских, английских — погребено в ее пучинах! Вековые пласты ила служат им смертным ложем, и придонные течения шевелят вместе с водорослями их нарядные, пестрые штандарты. Вслед за Колумбом, пересекшим ее просторы, подняли паруса жестокие, алчные люди. Навстречу каравеллам, везущим к берегам Европы золото Южной Америки и алмазы Индии, выходили эскадры пиратов. Кипела вода от ядер, трещали бор-ты кораблей, свалившихся на абордаж, и на реях мачт, вместо парусов, качались тела побежденных.

Ее глубины поглотили «Непобедимую армаду», гибель которой возвеличила славу Британии. Но прошел век, и адмирал Рюйтер во имя Нидерландской короны окрасил воды Атлантики кровью тысяч английских моряков. Затем, позже, у мыса Трафальгар французы заплатили за безумство своего императора флотом и жизнью сотен своих сыновей. И все это ради того, чтобы решить, в Лондоне или Париже будут храниться богатства, награбленные в заморских странах, и флаг какой великой державы будет развеваться над скалистым Гибралтаром или знойной Анголой.

Века изменили облик земли. На смену парусам появились турбины и моторы, и теперь не каравеллы и крылатые бригантины бороздят океан, а тысячетонные линкоры и авианосцы. Таинственный мрак глубин иссечен винтами подводных лодок, а заоблачная тишина неба распорота ревом реактивных бомбардировщиков. Но не изменилась алчность собственников — она лишь возросла, стала ненасытнее и омерзительнее. Корсары наших времен живут законами пауков, которые, убивают даже тогда, когда сыты. Жажда власти превратила их в маниаков, подобно тому, как жажда ощущений превращает человека в наркомана.