Не писала тебе, родной мой, целую вечность. У меня, мальчишка, беда. Пела как-то в госпитале и вдруг сорвалась. Попробовала снова взять ноту — и опять не смогла. Села тогда и разревелась. Раненые всполошились, вызвали врача. Тот посмотрел, покачал головой, «Вам петь нельзя, — произнес приговор. — Вы слишком слабы». Случилось то, чего я давно опасалась, но в чем боялась признаться далее себе.

Проревела несколько дней подряд… Временами мне кажется, что это плата за мое запоздавшее счастье, за то, что не послушалась доводов рассудка. Неужели это правда? Неужели девчонка, замерзавшая в подворотне, не имеет права на то, чтобы ее отогрели? Скажи, что это не так, мой ласковый, что любишь по-прежнему и будешь любить, что бы со мной ни случилось!

Уже решила: буду теперь в палатах читать стихи. Сейчас вот учу Маяковского, поэму о Ленине. Трудно: память совсем плохая. Да и как прочесть, чтобы сохранить, передать бойцам душевную святость! Скажешь излишне бодро — не поверят, скажешь грустно — обидишь людей…

А вчера приключилась веселая вещь. Положила я на печурку подогреться хлеб, а он возьми да и вспыхни. Трещал, как уголь. Пока спохватилась, почти ничего от пайка не осталось. Начала я гадать, из чего приготовить обед. Достала сухой банан, который ты подарил в Стожарске, потолкла и засыпала «суп». Профессор вошел в положение: подарил две сухие чешуйки лука. Его ученик прислал из Ташкента письмо, обшитое этими лепестками. Обед получился на славу. Ела, плакала и смеялась, вспоминала своего Робинзона и наше минувшее лето.

Профессор целыми днями сидит за столом, вычисляет какие-то траектории для полетов ракет на Луну. Говорит, что это важней его собственной жизни, ибо это — будущее.

И еще шутит, будто древние все свои великие открытия сделали в осажденных городах… А что главное для меня? Наверное, дождаться встречи с тобой. Боюсь только, к тому времени стану совсем некрасивой: исхудала наполовину. Но ты ведь все равно меня приласкаешь, любимый?.. Пиши. В твоих письмах, и твоей любви — все мое маленькое мужество.

К твоему нерадостному письму, Еленка, прибавилось новое горе: сегодня похоронили Егорова. Как-то все мы успели привыкнуть к нему, полюбить. Был он человеком веселой удачи, быстрый на всякие шутки и выдумки. И вот…

Вчера во время дневной погрузки налетели «юнкерсы». От бомб загорелся причал и ящики с минами. А рядом стояли суда, груженные боезапасом. Егоров, осколком раненный в грудь, первым очутился на пирсе, начал сбрасывать в море горящие ящики. На последний ему не хватило сил. Тогда, несмотря на пламя, прижал он ящик к себе и вместе с ним прыгнул в воду. Бросились мы за ним, вытащили на берег, но спасти не смогли.

Умирал он весело — и потому страшно. Все шутил, просил написать на станцию, на которой мы его подхватили, в отделение милиции. «Погиб, мол, Егоров, как и положено милиционеру, на боевом посту». Потом улыбнулся, спросил:

— Интересно, жива та старушка?

— Какая? — не поняли мы.

— Которая тащила тогда поленце… Из-за которой мы познакомились…

Где грань между строгостью человеческой и добротой? Да и существуют ли они раздельно?

В отделение, в котором служил когда-то Егоров, писали мы всем отрядом. Андрей сообщил, что представил посмертно Егорова к ордену. А мы от себя добавили, что если останемся живы, трое из нас готовы приехать на станцию после войны, чтобы работать вместо товарища.

Все дальше на льду выставляем дымовые шашки: корабли приходится закрывать на большей части фарватера. Я хожу всегда в паре с Петром Лемехом. Надеваем маскхалаты, потому что немцы, если заметят, открывают огонь, крошат снарядами лед. Рябошапко дважды уже побывал в воде. Теперь кашляет, стал еще ворчливее.

Ты часто снишься мне, моя Вест-тень-зюйд. Жаль только, что сны здесь у нас коротки: то обстрел, то тревога, то снова погрузка. Снятся мне отмели, ветка черемухи в море и корабли, уходящие в ночь. Даже во сне ощущаю ту радость, ту грусть, как тогда, в Стожарске. А здесь отправляем суда каждый вечер, но уходят они без огней, затемненные. И всякий раз лишь одна мысль, лишь одно беспокойство: дошли бы. По льду рыскают немецкие прожекторы. Даже Петро, который весь век свой влюблен в огни маяков, ненавидит эти лучи. Наверное, все на свете способно давать и счастье, и горе: все зависит всегда от самих людей… Снишься ты чаще всего такой, какой была в последнюю ночь, у Раскопанки. Где-то я читал: разлука никогда не должна кончаться тем, с чего начиналась. Вранье, и к тому же — глупое! Мечтаю о том, чтобы встретила ты меня такой же, как в ночь расставания: ласковой, любящей, уставшей от своего одиночества. И пусть не будет комнаты, полной цветов, пусть не споет мне песен девчонка, замерзавшая в подворотне, — все равно, это будет счастливый, праздничный час, потому что я заполню твой дом своей заждавшейся тоской по тебе. Разве красива лишь та любовь, которую мы придумываем? Руки и губы твои, глаза, всю тебя невозможно, Еленка, придумать даже в самой большой мечте, Видимо, мы узнаем красоту, постигая ее, а не выдумывая. Почему ж ты боишься, женщина маленькая моя, комнаты без цветов! Я буду дышать на стены ее, на окна, на весь Ленинград, пока не отогрею пальцы твои, пока твои губы не станут горячими, словно песок на прибрежных косах в июльский полдень. Самой великой, самой таинственной красотой будет застенчивая твоя доверчивость, молчаливая и потому торопящая, та доверчивость, которая уже ни о чем не спрашивает, кроме какого-нибудь пустяка: «Мальчишка, а ты согрел свои руки с мороза?» Вот и опять размечтался я вслух, дурачище. Не сердись, моя песенка-огонек! Это потому, что я очень тебя люблю.

Скоро Новый год — что-то он принесет нам? Под Москвой наши гонят фашистов, бьют в хвост и в гриву, только стружки летят от врага! Может, это начало? Может, скоро и мы перейдем в наступление? Заждались этого часа.

Пиши, лебедушка. Крепко целую тебя и бегу: подходят к причалу суда.

Милый Колька, муж мой далекий!

Почему же такой неласковый ты: почему не приходишь? Так много хочется поведать тебе, а писать все трудней и трудней: часто не могу собраться с мыслями, быстро устают глаза, голова начинает кружиться. Каждую весточку к тебе пишу теперь в три-четыре приема.

Вот и прошло уже пол-января. Новый год мы встречали втроем: я, профессор и — ты. Да, да, не удивляйся! На столе у нас было по ломтику хлеба (заранее приберегли), кусочек сахару да чайник с кипятком. Но профессор торжественно выставил графин и три бокала. «Это для вашего мужа, — кивнул на третий, — как его имя, отчество?» Вот покраснела-то я! Не могла я сознаться, что не знаю отчества собственного мужа. Соврала, назвала Николаем Павловичем… Мы даже чокались — все втроем. Боже, никогда не думала, что пустые бокалы звенят так тоскливо!

Потом ушла к себе, легла и долго гадала, как бы продлить свой праздник. Вообразила, будто ты рядом, прижалась к тебе и даже шептала слова. Какие, не напишу: когда окажешься рядом, я снова их прошепчу тебе.

Новый, сорок второй год не приносит радости. Под Москвой наши войска громят захватчиков, а здесь, в Ленинграде… У нас в подъезде жила семья: муж, рабочий, жена и дочурка двухлетняя — такая малюсенькая пушинка! Несколько дней назад пришли двое дружинников: один молодой, а второй — постарше, наверное еще из старых красногвардейцев, которые брали Зимний. Оказалось, муж почти месяц уже как умер, но женщина скрывала это, не хоронила его.

— Да за такие вещи под Ревтрибунал! — закричал молодой дружинник, а она уткнулась лицом в другого, старшего, рыдала и повторяла:

— Только ради доченьки… Ради нее.

Мужа не хоронила она, чтобы сохранить карточку мертвого: лишние сто двадцать пять граммов хлеба ребенку.

Старший — очень похожий на Городенко — молча гладил волосы женщины. Когда молодой снова повысил голос, он грозно цыкнул, промолвил:

— У тебя самого детишки есть?.. Вот появятся, тогда я будешь рассуждать об этом. Молод еще трибуналом размахивать!