Сегодня ночью уходим на шаландах в Скадовск, — посвятил отец в дела рыбаков. И после задумчивого молчания добавил: — Ежели и туда придет германец, подадимся в днепровские плавни. Партизанить.

Мать глядела поочередно на сына и мужа, усилием сжимала дрожавшие губы, гасила набухавшие слезы в глазах. Ее взгляд заволакивала серая, тусклая пелена обреченности, которая старит и иссушает женщин в минуты их материнских утрат. Надолго ль она расстается с семьею — с мужем, с которым прожито четверть века, с сыном, которого выносила под сердцем, выпестовала в надеждах? Может быть, навсегда? Что ж остается отныне ей в жизни и в старости — в старости, что обрушилась на нее раньше всех положенных сроков?

— Слыхал я, раненых у вас много, — продолжал негромко отец. — Может, забрать их с собою? При хорошем ветре завтра к вечеру будем в Скадовске. Передай о том командиру.

Позже, когда Колька вместе с отцом разыскали комбрига и комиссара, полковник, выслушав рыбака, растроганно протянул ему руку.

— Спасибо, товарищи… Раненых немало — сами понимаете, многие ли из них переправятся через Буг. От всей бригады спасибо! — Потом спросил: — Шлюпки все забираете?

— Которые лишние — уничтожим, — хмуро, но твердо, как уже о решенном, ответил старший Лаврухин.

— Тогда ссудите шлюпками нас. Пригодятся на Буге.

Весь остаток дня Колька и Рябошапко, выполняя приказ комбрига, обходили рыбацкие хаты, договаривались о шлюпках. И Колька остро почувствовал, что юность окончилась, канула в прошлое: рыбаки, узнавая его, разговаривали как с равным, немало повидавшим на своем веку человеком, — точно так же, как разговаривали бы с его отцом или со шкипером, погибшим на «Черноморке». Видимо, юношу превращает в мужчину не время, а суровые обязанности его.

Подводили к шлюпкам, опрокинутым тут же, под хатами, прикрытым от солнца бурьяном и ломаными ветками. Любовно проводили ладонями по шершавым смоленым бортам, вздыхали, точно прощались не с каюками и ялами, а со всей прежней жизнью, которая неведомо когда вернется.

Люська, увидев Кольку, метнулась навстречу, припала к его плечу и открыто запричитала, уже не по-девичьи — по-вдовьи. Видать, и ее молодость кончилась с первыми залпами, долетевшими до Стожарска. Отец ее, возглавлявший раньше в колхозе лучшую ловецкую бригаду, обнял матроса, горько сказал:

— Что ж, военморы, берите наши дредноуты, коли своих те хватает… Зараз конопатку и мушкель вынесу: на худой случай.

— Что же теперь будет, Коленька? — всхлипывала Люська. — На кого ж вы нас покидаете?

Утешал пустыми, незначащими словами, в которые сам не верил. А мичман, отводя глаза от девушки, сосредоточенно рассматривал каюк, будто никогда до этого не видел рыбацких посудин.

— Тяжко людям в очи глядеть, — грустно вымолвил он, когда за ними закрылась калитка Люськииого двора. — Хоть и не виновны мы перед ними, а все ж — в ответе за них…

Несколько раз проходили мимо дома учителя. Окна в нем были глухо закрыты ставнями, а поверх ставен — крест-накрест— заколочены сосновыми горбылями. И всякий раз Кольке хотелось перемахнуть через низкий забор палисадника, в котором сиротливо догорали последние чернобривцы, постучать в угловую комнату, где когда-то жила Елена. Осталась ли там хоть малейшая память о ней? Или черная, пустота покинутого жилья слилась уже с вечной, такою же черною тишиной в глазах розоватой чайки? «Только человек может жить с изломанными крыльями, — помнишь боль этих слов, Колька? Почему же ты, Вест-тень-зюйд, испугалась, когда сердце вновь обрело эти крылья? Почему ушла от дороги, на которой все люди счастливы?»

Лишь в сумерках он возвратился домой. Отец бродил по двору и по хате, трогал, переставлял привычные вещи, словно прощался с ними перед далекой дорогой в Скадовск — дорогой, более неведомой ныне, чем первый путь Магеллана. Вечеряли в темноте, не зажигая огня. С севера, из вечерней степи, наплывал несмолкаемый гул орудий. Небо в той стороне, над насупленным горизонтом, вздрагивало частыми зарницами боя. А ближе, у Раскопанки, вспыхивали и рассыпались ракеты, лениво тянулись в ночь, угасая в ней, пулеметные трассы, крикливо и как-то нервно рвались в камышах залетные мины. Колька представил, как летят эти мины над вербами с легким свистом, точно чирки, и так же, как запоздавшие селезни, стремительно падают в осоку… Ужинали нехотя, молча. О чем было говорить? Может, в последний раз собрались за этим столом семьею, может, в последний раз видят друг друга…

После ужина Колька прилег отдохнуть. Сколько раз, ночуя в окопах, в полыни или на жестком жнивье, мечтал он об этой койке! А когда добрался до нее, не шел к нему крепкий солдатский сон. Лишь время от времени забывался — тогда нерадостные думы его сливались с такой же нерадостной дремой. Просыпаясь, видел усталую мать, то склонившуюся над ним, то шепчущую перед лампадой, бросавшей непрочные тени на злые, нерусские лица святых.

В полночь его разбудили.

— Вставай, сынок, — положил ему руку на голову отец, — проводишь меня и своих земляков…

На берегу, в темноте, скорбно шумела толпа. Раненых — и тяжелых, и тех, кто еще мог сидеть, — располагали на днищах шаланд. Грузили анкерки с пресной водой, небогатый рыбацкий харч, скудные запасы медикаментов, которыми смогли поделиться бригада и местная больница.

С моря тянуло холодом. Туманные звезды мерцали во мраке, в котором начинался, а может быть, и заканчивался путь рыбаков. Всхлипывала вода, покачивая, шаланды, — ей отвечали сдержанным стоном раненые. А за спиною, в Стожарске, выли в черное небо псы, точно чуя людскую беду и неясную близость смерти.

Кто-то из женщин запричитал, вырвав вопль из сотен сомкнутых губ. Но полковник, пересиливая толпу, сурово предупредил:

— Тише, товарищи, могут услышать.

Его поняли, смолкли. И этот плач, ушедший вдруг в тишину, наполнил Кольку противным мелким ознобом.

— Ну, с богом! — раздался голос председателя колхоза.

Толпа всколыхнулась. Шаланды ожили стуком уключин и разбираемых весел. Рыбаки обнимали жен, матерей, отцов, поспешно, словно боясь оглянуться, входили в воду, сталкивали шлюпки на глубину. А женщины, не в силах сдержать неутешное горе, боясь выдать уходящих истошным криком, бросались на землю, рыдали и бились в отчаянии.

Отец подошел к плачущей матери, обнял ее.

— Береги себя, Надийка… Даст бог, свидимся еще. Прости, что оставляем тебя одну проклятому ворогу.

Он стал жадно целовать морщинистое лицо жены, глаза ее, волосы, руки. И Колька, видя этот прощальный порыв любви, с раскаянием подумал о том, что ни разу в жизни не поинтересовался, где и когда встретились отец и мать, как полюбили, друг друга. Быть может, на тех же отмелях, что и он с Еленой? Или на радостном румбе вест-тень-зюйд? И какие слова говорили они друг другу?.. Нам часто кажется, что никто до нас не любил так верно и крепко, как любим мы. И уж совсем редко задумываемся над силой любви своих матерей и отцов, хотя эта любовь оживает в самих нас, — звездами, что светили им в минуты свиданий, соловьиными ночами, рождавшими первый шепот о нас, рассветами, которые встречали они, обнявшись. От верности их от сердечной щедрости — наша человеческая ясность и доброта, а все таланты наши и доблести — от безграничной чистоты их любви…

— Прощай, сынку, — приблизился отец и к нему. — Ежели что случится со мной — не суди строго: растил и любил тебя, как умел… Маму не забывай — один ты у нее. Прощай…

С песков задувал полуночный ветер, шурша по воде. Одна за другой шаланды отходили от берега. Контуры их расплывались в темени ночи, терялись и затем исчезали совсем. С той стороны доносились лишь стук уключин да всплески весел — сумбурные, вразнобой: точно гребцы, находясь во власти печали, никак не могли обрести дыхания. Наконец, скрип весел выравнялся, приобрел постепенно ритм — размеренный, неторопливый, как во всякой дальней дороге. Шум удалялся и глох, словно его поглощала черная безграничность моря. И эта наступившая тишина вдруг превратила минуту прощания — резко и как-то сразу — в далекое, уже неповторное прошлое.