— Ты, случаем, не с «Зоркого»?

— Ну, с «Зоркого», — неохотно промолвил молодой офицер, — а что?

— Вам бы только и палить по солнцу да небу. На другие цели шайбочек не хватает: мажете!

Раздался хохот. Молодой офицер поморщился, досадливо отмахнулся рукой — а ну вас, дескать! — и уткнулся подбородком в поднятый воротник тужурки.

Смех особенно часто возникал в концевой части автобуса, там, где ехали матросы. Сергей прислушался, уловил обрывок чьего-то веселого рассказа.

— Шли мы, значит, из Йокогамы в Ростердам…

«Какая Йокогама? — изумился Топольков, — разве отсюда плавают в Японию? И что это за порт — Ростердам? Никогда о таком не слыхивал». Набрался храбрости, спросил об этом у инженера-механика, соседа по креслу.

— Вы что, новнчок на Севере? — Сосед впервые за всю дорогу внимательно оглядел Сергея. Однако пояснил: — Матросские клички. Ростердам — это рабочий поселок Роста, возле Мурманска. А Йокогама — поморское стойбище Йоканьга. Есть такое место на земле… Поморы говорят, будто Йоканьгу создал не бог при сотворении мира, а зверобои. Потому-то, не ведая о ней, бог и обделил Йоканьгу земными благами.

Он в свою очередь засыпал вопросами Тополькова и не скрыл разочарования, когда узнал, что Сергей учился не в Ленинграде… Есть немало флотских городов на побережьях страны. Кронштадт — город матросских отрядов революции; герой Севастополь — живая легенда народа; Владивосток — часовой, хранящий спокойствие Тихого океана. Баку, Петропавловск-Камчатскнй, Таллин — бывший Ревель и бывшая гавань чопорных броненосных эскадр бывшего царского флота. Одесса, Архангельск, — да разве все перечислишь! У каждого из них свой неповторимый облик и своя слава, свое мужество и своя красота. Ио все же любимый город военных моряков — Ленинград. Колыбель флота, его академия и лаборатория, город Адмиралтейства, училищ, морских музеев и библиотек, город верфей и потомственных судостроителей, «Авроры» и учебных парусников у набережных Невы, — Ленинград среди моряцких городов по праву считается городом-флотоводцем. Город-герой, город-мореплаватель, город-зодчий, он связан кровными узами с флотом и революцией. Отсюда Ленин указал пути великого преобразования мира. Отсюда русские штурманы проложили курсы к неведомым архипелагам и берегам. Здесь создана первая наша эскадра и поднято первое знамя победившего пролетариата. Ленинград — это Смольный. Это Балтика. Это ласковый взгляд Ильича над гремящим и пламенным именем: военмор!.. Как все моряки, Сергей мечтал побывать к Ленинграде и верил, что рано или поздно его желание сбудется. Особенно теперь, когда в его записной книжке хранится адрес Зои Каюровой. Пока же он видел город лишь мельком: из окна вагона два дня назад. И сейчас искренне огорчился, что не мог удовлетворить любопытство инженера-механика. Сергею казалось, будто то обстоятельство, что он никогда не бывал в Ленинграде, роняло его в глазах старших товарищей-моряков. Он смущенно умолк, отвернулся к стеклу.

Дорога петляли в сопках — под отвесными стенами гранита, над туманами и обрывами, — совсем как в Крыму, возле Ялты, только покруче да порискованней. В скальных расщелинах, по оврагам и падям, укрываясь от арктических ветров, сбивался в гурты низкорослый кустарник. Цепляясь за камни, он тянулся к солнцу каждым листочком, словно торопился расти, чтобы успеть отшуметь и набраться сил за короткое здешнее лето. Иногда, отодвинув кустарник повыше, возникали меж вздыбленных валунов небольшие озера. Они были такие густые и синие, что даже от беглого взгляда на них Тополькову становилось холодно. Озера не отражали ни неба, ни берегов. Они стеклянели мертвыми чашами, рожденные и наполненные, должно быть, еще ледниками:.. А слева, на глыбах нахмуренных сопок, лежащих ниже дороги, — блуждали лохмотья-обчесы изорванных туч. Видать, убегая от океана, не различали тучи дороги и потому ободрались на остром граните в кровь, оставив на сопках лохматые клочья шерсти.

За сопками и обрывками туч, в провалах каких-то уже не земных измерений, проглядывали время от времени плесы залива. Они казались неимоверно далекими, почти призрачными, затерянными в диких глубинах планеты. На них с трудом угадывались, — а может быть, просто чудились, — дымы кораблей.

«Край морей полуночных, — припомнил Сергей слова генерала. — А каково здесь зимой — в пургу, в полярную ночь, на этой узкой дороге?» Встречные машины проносились вплотную, рядом. Было слышно, как отчаянно-лихо повизгивают их шины на крутых виражах. И всякий раз у Тополькова стремительно замирало сердце: не от страха, скорее, от жутковатой близости риска.

За одним из поворотов все вокруг внезапно померкло. Водитель убавил скорость, и тотчас же за окнами заметалась белая мгла. Мокрые комья снега с налету ударили в смотровое стекло, затягивая дорогу непроницаемым пологом. Видимый мир впереди оборвался как-то сразу, перед самым мотором. В снегу утонули, исчезли и сопки, и ближние кусты, и озера — и не было уже ничего, кроме белого хаоса.

Водитель, напрягшись, подавшись вперед, — все время замедлял ход, непрерывно нажимая кнопку сирены. Мелькнули где-то в бездне зажженные фары, вынырнула, как призрак, и тут же сгинула вновь встречная «Победа». Звук ее сигнала умер, точно падая в пропасть. «Вот тебе и лето, — с тоской подумал Сергей, — Июнь месяц… На юге сейчас отцветает акация».

Словно разгадав его мысли, инженер-механик равнодушно заметил:

— Снежный заряд. Минут через пять окончится.

— И часто здесь меняется погода? — спросил Топольков…

— Сто раз на день. Несмотря на растущую сознательность населения.

И снова Сергея приятно поразило то неприкрытое чувство юмора, с каким североморцы относились к своему бытию. Служба здесь — нелегкая, не ровня черноморской, — это уже понял Сергей. Но ни от кого, с кем встречался, он пока не услышал ни единого слова сожаления о своей доле. Наоборот: о чем бы ни заходила речь, как тотчас же возникала шутка — пусть не всегда удачная, но зато полная оптимизма и бодрости. Это вовсе не означало, что здесь, на севере, не было горестей и печалей, своей тоски и своих утрат. Наверное, их было гораздо больше, чем на солнечном юге или обетованной Балтике. Но люди, служившие на Севере, видимо, точно знали, зачем они здесь. Ирония, с которой воспринимали они суровости и нелегкости жизни, говорила лишь об их собранной воле, о прочном ощущении своего превосходства над всеми трудностями. «Североморец!» — впервые подумал о себе Сергей, и от этого непривычного слова вдруг повеяло знакомою теплотой, той радостной теплотой, которой обычно веяло от уже прочно вошедших в судьбу Тополькова слов: «корабль», «моряк» и «штурман дальнего плавания».

Снегопад окончился так же внезапно, как и начался. Солнце снова брызнуло в стекла, запекаясь на крупных, невысохших каплях влаги. Дорога лоснилась серебряной чешуей. Под тяжестью снега еще обвисала листва кустарника, но снег уже таял, и потому кустарник, и травы, и камни сверкали под солнцем нарядно и празднично, какой-то кристальной торжественной чистотой. Сергею даже показалась, что зелень меж сопок распустилась щедрее и ярче, пышней и раскидистей. Может быть, в этом просто было его настроение, предчувствие счастья — от солнца, от близости цели, от встречи с хорошими, мужественными людьми.

Приехали через несколько часов. Флотский городок располагался, как и Мурманск, на склонах сопок, обтекая их робкими улочками-ручейками. Финские домики боязливо, точно боясь оступиться, спускались все ниже и ниже, в просторную впадину. Посреди этой впадины виднелась овальная чаша стадиона. За ним городок внезапно мужал, набирая силы, превращаясь в широкую, ровную улицу с высокими многоэтажными зданиями. Дальше, продолжением улицы, тянулась мощеная дорога к причалам, тянулась, огибая плоскую неприветливую сопку, которая закрывала городок со стороны залива.

— Наша столица делится на три города: верхний, средний и нижний, — заметил инженер-механик, вызвавшийся проводить Сергея до штаба. — И в каждом из них — свои улицы-линии: первая, вторая, третья…