Или, скажем, кранцы? На «Черноморке» на них любо-дорого посмотреть: упругие, набитые пробкой, туго оплетенные каболкой. При швартовке они мягко и надежно пружинят о сваи причала, и потому на обшивке шхуны нет ни царапины, ни дюйма содранной краски. А на других судах! Да там и плести их, верно, разучились. Взяли откуда-то моду пользоваться вместо кранцев старыми автомобильными покрышками — измятыми, измочаленными. В нарушение флотских традиций не убирают эта покрышки даже на ходу. И теперь нередко можно встретить в море судно, за бортом которого болтаются не то подметки, не то чебуреки какие-то — порядочному моряку и смотреть совестно…

В такие минуты лучше было не попадаться боцману на глаза. Но иногда, не выдержав, он делился своими печалями с командой, всячески понося при этом «нынешних марсофлотов-керосинщиков, которым не по морям бы плавать, а нужники выгребать по дворам». Потом, набранившись вволю, боцман по-стариковски жаловался на ревматизм, божился, что уйдет на берег, на покой, потому что его опыт все равно никому не нужен: моряцкое дело переводится, а матрос ныне пошел совсем не тот: все больше ленивый да прожорливый.

Моряки «Черноморки» почти не обращали внимания на слова боцмана. Было в них немало старческого брюзжания, а для стариков, известно, в их молодые годы все казалось краше: и корабли, и люди, и даже ветры. Но все же в этих жалобах Колька улавливал кое-какую правоту. На побережье, действительно, встречались суда грязные и исшарпанные, с застоявшейся тухлой водой на дне трюмов, с палубами, пропитанными мазутом, позабывшими о песке и матросском усердии. Конечно, где-то у берегов Кавказа и Крыма плавали праздничные светлые теплоходы, проносились миноносцы, ослепительные, как пена на гребне волн. Но речь шла не о них. О тех небольших парусниках, что бродили вдоль рыбацких поселков, отстаивались у причалов Стожарска, Хорлов и Скадовска, парусниках, порядок на которых диктовался не кафедральной строгостью корабельных уставов, а любовью к своим суденышкам и к своему делу. Эти суденышки отличались от нарядных лайнеров точно так же, как поношенный Колькин бушлат от парадной адмиральской тужурки.

Там, на больших кораблях, оснащенных богатой техникой, от человека требовались, прежде всего, обширные знания. Они восполняли все иные качества моряка. Здесь же, на парусниках, главное составлял — характер. Тот истинно моряцкий характер, о котором и скорбил сейчас, на старости, боцман. А отсутствие или недостаточность его обнаруживались не так уж редко: в провисших, невыбранных снастях, в небрежно покрашенных мачтах, в тех же покрышках, заменяющих кранцы, наконец, в неуклюжих маневрах судов, когда, не умея повернуть на новый галс при помощи парусов, «марсофлоты-керосинщики», как выражался боцман, торопливо запускали мотор и подгребали себе винтом.

Правда, Колька понимал и другое: что молодежь больше тянется к технике, нежели к прошлым, пусть и добрым традициям; что паруса, несмотря на свою привлекательность, — это уйма потерянного времени, а век требовал быстроты и точности. И хотя Колька сочувствовал боцману, ибо тоже любил паруса, бесконечные жалобы старика чаще вызывали у него улыбку, нежели трогали.

Он улыбался и сейчас, слушая, как боцман, расстроенный черным обрубком выхлопной трубы, ворчал о том, что из матросов шхуны все равно не выйдет ничего путного.

А море все полней наливалось июньским солнцем. Его уже был избыток, и море лениво выплескивало солнце на отмели. Оно искрилось и высыхало на песке. За отмелями начиналась синева ветра, сгущавшая темный, не по-летнему четкий горизонт. Туда, к горизонту, нетерпеливо тянулся тонкий и вздернутый бугшприт «Черноморки».

Незадолго до выхода шхуны на причале неожиданно появилась Елена. Она свободно, как со старыми друзьями, поздоровалась с моряками и затем спросила у шкипера, не разрешат ли ей прокатиться вместе с ними. Она так и сказала — прокатиться, причем с такой подкупающей непосредственностью, что матросы невольно расплылись в улыбках. Будь их воля, они, конечно, немедленно бы согласились — это тотчас же определил Колька. Он искоса посмотрел на шкипера — тот стоял в нерешительности, растерянно морща лоб.

Колька догадывался обо всем, что происходило в душе старика. Как большинство моряков, шкипер не был религиозным; но так же, как большинство моряков, верил в дурные приметы. Выход в рейс в понедельник, крыса, сбежавшая с корабля, деньги, приснившиеся с четверга на пятницу, и многое другое — предвещало беду. И прежде всего — женщина на корабле. «Если баба на борту — быть на дне, а не в порту»; «Баба у мачты — не жди удач ты»; «Женщина в море — накличет горе», — эти нехитрые поговорки слыхал шкипер тысячи раз, с самого детства. Будь сейчас перед ним кто-нибудь из стожарских девчат, уж он нашелся бы что ответить! Слыханное ли дело: такое просить! Но трудность положения в том и заключалась, что на причале стояла и ждала ответа не своя, не рыбачка, а приезжая актриса, племянница учителя Городенко.

Шкипер обернулся, напрасно ища поддержки в глазах матросов: те даже не смотрели в его сторону. Не нашел он ее и у боцмана: тот попросту отвернулся, видимо опасаясь не совсем добродушных шуток команды. Еще, чего доброго, высмеют перед девчонкой, ославят. Они такие, от них всего ожидать можно!

Когда молчание стало, наконец, неприличным, шкипер как-то жалко и беспомощно кивнул Елене.

— Ладно, чего уж там… — И уже потом, чтобы загладить неловкость, добавил: — Красивый ты человек. Может, и верно, принесешь удачу нашим парусам.

Еще никогда матросы не работали с такой сноровкой. Швартовы были отданы вмиг. Кранцы завалены и уложены вдоль борта. Мотор стремительно набирал обороты, увеличивая ход. Казалось, «Черноморка» сама рвалась к горизонту, туда, где гуляли ветры и где можно было, наконец, вступить под новые паруса.

Матросы охотно объясняли Елене устройство такелажа, называли снасти и блоки. Даже боцман обмолвил что-то, указав женщине, запрокинувшей голову, на белые стеньги мачт. И только шкипер по-прежнему хмурился, еще не оправившись окончательно от смущения. Команды он отдавал почему-то негромко, вполголоса.

Берег, удаляясь за кормой, открывался взору все шире и шире — до самых далеких мысов, затерянных в мареве. Сады и крыши Стожарска — под расплывчатым небом — оседали в землю, сливаясь со степью. Лишь маячная башня словно шагнула, вдруг оторвавшись от берега, поближе к синеве горизонта, очутилась совсем рядом. Отсюда, с моря, можно было заглянуть маяку прямо в глаза.

Колька стоял у штурвала, уводя «Черноморку» в открытое море. Курса ему не задали, и он правил на залетное облачко, держа его в створе мачт. Облачко было неподвижно — струя от винта позади шхуны стелилась ровно вычерченной полосой. Елена заглянула в компас.

— Где же вест-тень-зюйд? — спросила она. Колька показал на небольшой ромбик на круглой картушке, Елена; долго и внимательно разглядывала этот ромбик, затем с наигранным удивлением и таинственностью призналась: — Я не вижу там чьих-либо глаз!

— Для этого надо иметь сердце, — съязвил Колька.

— Значит, кто-то стащил его у меня, — рассмеялась женщина и, оставив Кольку, направилась к мачтам.

Берег совсем сравнялся с далью. Волны простора уже ощутимо раскачивали шхуну. Тогда шкипер сменил у штурвала Кольку и крикнул мотористам глушить двигатель. В тишине, наступившей внезапно и резко, как-то вдруг вплотную надвинулось море — шуршаньем бегущих волн, криками чаек, скрипом блоков и гулом ветра в снастях. Казалось, даже дыхание моряков сроднилось воедино с извечным движением моря.

— Паруса ставить! — скомандовал шкипер. — На фалы, ниралы, гитовы!

Матросы разбежались по местам. Замерли. Но тотчас же ожили снова, подхлестнутые броским приказом:

— Пошел кливера!

Косо — от бугшприта к стеньге передней мачты — скользнули над баком шхуны белые треугольники кливеров.

— Пошел фок и грот!

Над палубой громоздко зашевелились громадины главных парусов. Медленно и величественно поползли по мачтам к близкому небу. И сразу же закрыли собою и солнце, и море, и густое сплетение вант. Палуба под ними показалась ничтожно малой и тесной, и люди вздрогнули, угадав буйную силу развернутых ветрил. Матросы поднимали их быстро и умело, не позволяя заваливаться свободным концам гафелей, поднимали их под углом, чтобы паруса распустились, как цветы. А ветер уже шарил в парусине, расправлял складки, пробовал прочность и надежность швов. Он, наконец, ворвался вовнутрь парусов, наполнил их, распрямил и вместе с ними рванулся к синему горизонту.