— Молодец, девка! Сдержала слово.

Чем ближе к вечеру, тем все чаще бросалось Кольке в глаза имя Елены. И он снова, в который уже раз, косился на «Черноморку». Но по борту шхуны равнодушно скользили янтарные блики света, отраженного морем.

Потом, когда тени дотянулись до воды, изрезав сразу потускневший берег, он разглядел, наконец, вахтенного с «Черноморки». Тот неторопливо, вразвалку, шел по причалу к шхуне. «Скорее же, скорей!» — мысленно подгонял его Колька. На полпути вахтенный повстречал кого-то из дружков, они остановились, закуривая и судача. Колька едва не заскрипел зубами.

Сирена проворчала коротко и хрипло. И сразу же заглохли удары «баб». Чей-то голос, усталый и в то же время повеселевший, прозвучал над причалом:

— Шабаш!

Матросы, теперь уже с откровенной ленцой, подбирали слабину тросов, накладывали стопора на зубчатки лебедок. Отмывая руки песком, шкипер спросил у них:

— Придете? — и кивнул на афишу.

— Ясное дело.

— Послушаем…

— То-то, — с напускной строгостью заключил старик. — Только того… побрейтесь там, приоденьтесь — чтобы при полном параде! Не на обрыв идете гулянки гулять — в театр.

— Ладно, — лениво соглашались матросы, — не посрамим «Черноморку»…

Дома Колька вымылся, достал из комода чистую рубаху. Старательно расчесал перед зеркалом волосы. Мать, наблюдавшая за ним, осторожно и как-то виновато поинтересовалась:

— Петь-то будет… она?

— Кто — она? — будто не понял Колька.

— Ну… которая прибегала тогда? Племянница учителева?

— Ага, — нарочито равнодушно ответил он. — Вы с отцом тоже приходите. Хорошо поет.

— Может, и соберемся, — неопределенно вздохнула мать. Она хотела еще что-то спросить или сказать, но сморщилась и бесшумно вышла из комнаты.

Наскоро поужинав, Колька направился к зданию клуба, чтобы успеть занять место в зале поближе к сцене. Народу ожидалось множество: афиши они с Иволгиным повесили не только у причала, но и у клуба, и возле базарчика. Подобные концерты в Стожарске случались не часто: актеры почему-то объезжали стороной рыбачий городок. Кто же пропустит поэтому праздничный вечер, усидит дома! Разве что немощный или бессердечный. А таких, по Колькиному убеждению, быть не могло. Он искренне верил, что послушать Елену соберется весь город.

И не ошибся. Изо всех улочек двигались к клубу рыбаки — принаряженные, торжественные. Шли поодиночке, нарами, целыми семьями. Вваливались в зал, рассаживались, заводили неторопливые, обстоятельные разговоры… В открытые окна просачивались сумерки. Света еще не зажигали: электростанция в Стожарске начинала работать с наступлении темноты. В зале пахло пустотой, паутиной, прокуренными стенами. Из-под занавеса зябко тянуло прокисшим холодком… На стенах висели старые лозунги. В середине июня они все еще призывали рыбаков успешно завершить весеннюю путину.

Запущенность клуба не удивляла Кольку. Шумно и оживленно здесь бывало лишь зимой, когда шаланды и баркасы отлеживались на песке, а ловецкие бригады коротали скучные месяцы. Тогда в клубе стучали костяшки домино, до полуночи не смолкали разговоры, и рыбаки, озираясь по сторонам, втихомолку дымили крутым, въедливым самосадом. Летом же бригады дневали и ночевали в море — до клуба ли было! Даже молодежь редко заглядывала сюда: парни и девушки предпочитали проводить летние вечера на Очаковской, в скверах или все на том же обрыве.

Неуютность клуба, однако, не смущала рыбаков. В темноте зала беспрерывно слышался раскатистый хохот, острые, озорные шутки… В проемах окон уже затеплились сизоватые звезды, когда зажегся, наконец, свет. И тотчас же приблизились потолки, которые терялись до этого где-то во мраке, и весь зал как-то сразу стал теснее, обжитее. Люди оглядывались, раскланивались друг с другом, перебрасывались приветствиями. Колька увидел Иволгина, помахал ему, но тот его не заметил и уселся в конце зала, в дальнем ряду. Потом появились отец с матерью — их позвать Колька даже не попытался: знал, что отцу уготовано место среди шкиперов и бригадиров.

Клуб наполнялся. Уже не хватало мест, кое-где спорили из-за них, требовали потесниться. Парни устраивались на подоконниках, девушки стайками жались к стенам. Рядом с Колькой неожиданно оказалась Люська. Она с трудом втиснулась между сидящими и, сдавленная теснотой, прижалась к его плечу.

— Твоя знакомая будет петь? Да? — спросила она вкрадчиво, стараясь заглянуть ему в глаза. Люська была в новой шелковой блузке, крупные бусы окаймляли смуглую нежную шею. Она поводила бровями, улыбалась — тогда отраженный свет таинственно оживал на ее влажных, налитых губах. «Красивая», — невольно подумал Колька.

— Ты почему же одна? Петро где?

Люська укоризненно взглянула на него, потускнела.

— Смена у него, — ответила вяло, — обещался прийти к концу. — И насмешливо-грустно добавила: — Для важного разговора.

Она умолкла, ушла в себя. Сидела не шевелясь, теребила цветастую новую косынку. Но потом, когда Колька нечаянно коснулся ее локтя, снова оживилась. Придвинулась к нему и, играя глазами, зашептала, чтобы не расслышали соседи:

— А ты мне нынче приснился… Будто гуляла я в лугах за Раскопанкой, плакучую песню искала. И повстречала тебя…

Люська шептала горячо, мечтательно, захваченная смыслом того, о чем говорила. А Колька, слушая ее, ощущал какую-то виноватую неловкость. Выручил его занавес: он вздрогнул и медленно раздвинулся. В зале погасли лампы. Волнистый гул прокатился по рядам и начал стремительно угасать, глохнуть. В клубе воцарилась тишина. Примолкшие люди смотрели на сцену выжидающе, жадно, точно боялись пропустить какое-то чудо.

Елена вышла в длинном белом платье, с приколотым к нему бледно-розовым цветком пиона. Гладко зачесанные и собранные волосы придавали ей ту неприметную мягкую строгость, которая и создает, по сути, истинную русскую красоту. Вся она была какая-то весенняя, песенная — и это сразу же передалось залу. Рыбаки одобрительно зашумели, захлопали. Елена слегка поклонилась, улыбнулась и неожиданно просто, доверительно, словно находилась в узком кругу друзей, скорее призналась, нежели объявила:

— Я буду вам петь, а тетя Аня аккомпанировать.

Она произнесла фразу естественно, немного смущенно — и это окончательно пленило зрителей: они грохнули аплодисментами. Оброненное «тетя Аня» как бы разрушило преграду между ними и сценой, сблизило с актрисой, поведав, что на сцене сейчас не случайная заезжая прима, чужая и непонятная, а своя, стожарская, живущая рядом, дочка, как говорил шкипер «Черноморки». Эта знает, чем пахнет камбала! И потому в. откровенные, старательно-громкие аплодисменты рыбаков ворвалось неприкрытое дружелюбие: «Мол, пой, девонька, не стесняйся… Утри им нос!» Кому им — вряд ли кто-нибудь объяснил. Может быть, тем далеким артистам, что из года в год проезжали мимо Стожарска.

Анна Сергеевна появилась из-за кулис разрумянившаяся, взволнованная. Торопливо прошла к роялю и, уже усевшись, начала раскланиваться со знакомыми из первых рядов; Те отвечали ей, и это лишь усиливало в зале настроение взаимной близости, задушевности, сердечной простоты… Выждав, пока зрители немного угомонились, Елена полуобернулась к роялю и кивнула Анне Сергеевне. Первые аккорды пригвоздили тишину.

Елена запела. Мелодия поднялась над затаившимися рядами, в какой-то короткий миг проникла в самые отдаленные уголки зала, заполнила их. Потом она начала нарастать, плотнеть, неотвратимо надвигаясь на зал — и люди замерли перед ней, восторженно и безвольно, как перед девятым. валом урагана. Мелодия надвинулась, захлестнула, раскрывая людские сердца, отбирая у каждого его собственные думы и чувства, чтобы слить затем эти чувства в одно, единое, тревожное и захватывающее, как праведный бой. Она уже властвовала над сердцами, властвовала твердо и безгранично, способная в любое мгновение поднять собравшихся здесь людей на общий порыв, равно как и на общую муку… Колька потерял осязание времени, он воспринимал одновременно как единое целое, — и звуки рояля, и мелодию, и лицо Елены. Он вдруг не услыхал, а увидел все, о чем она пела. Город, озаренный пожарами, отблески этих пожаров на штыках, красное знамя над отрядом. В пустынных улицах гулко отдавался чеканный шаг красноармейцев. Бойцы молчали. Рядом, на носилках, умирали их раненые товарищи. Умирая, повторяли далекие имена, завещали мальчишкам и девчонкам любить революцию… Живые сурово и собранно смотрели в ночную даль: там, впереди, им предстояло додраться и долюбить за погибших.