— Я к тебе обращаюсь, дрянь, — повышал он голос, дергая ее короткие волосы и жестоко выворачивая голову. — Отвечай мне, черт побери!

— Ox, — только и могла произнести она, когда он отпускал ее голову, — пожалуйста...

— Давай-давай, умоляй меня получше. Может, я тебя и помилую.

Но больше она ничего не говорила. Он вытаскивал ее школьную бутылку с молоком, наливал немного себе на руку и натирал свой возбуждающийся пенис. Затем вливал часть молока ей в задний проход и стремительно протискивался в нее, пока не попадал внутрь.

— Что ты чувствуешь?

Он резкими ударами вталкивал пенис между ягодицами сводной сестры и при этом так возбуждался, что и двух минут не мог сдержать семяизвержение. Затем скатывался с нее и лежал на спине в траве, приходя в себя, а она молча одевалась и уходила, как всегда, повесив голову и не произнеся ни слова.

Ему нравилось, что она всегда под рукой для каждодневного секса. Но еще большее удовольствие он получал от насилования ее души, издеваясь, запугивая и мучая, превращая жизнь сестры в беспросветный кошмар. Смеясь от предвкушения ее ужаса, он вылезал из-за каменной стены дома Колмана и мчался через заросли сорняков с такой быстротой, на которую только были способны его сильные ноги. Он пробегал по Пятнадцатой улице, пересекал Пирсовую, несясь четыре квартала сломя голову, чтобы успеть спрятаться в ожидании, пока неосторожная сводная сестра подойдет к дому.

Задыхаясь и жадно глотая воздух, он подбегал к входным ступеням дома и прятался за разросшимся кустом. Именно в это время она появлялась из-за угла, безучастная ко всему, с низко опущенной головой, и медленно двигалась к дому. Как только она поднималась на ступеньки, он кидался на нее из-за куста, издавая победный крик во всю силу своих легких, и валил ее в траву.

— Попалась! — горланил он, мучая ее, но его вопли и смех заглушались ее терзающими уши криками ужаса, пока она не ощущала удар где-то глубоко внутри себя.

Несколько лет назад Эйхорд распутывал «самый ужасный в истории случай массового убийства», как это называли в газетах. Остался в живых только новорожденный мальчик. Ребенок был плодом интимной близости чудовища в человеческом облике и молодой женщины, которую он впоследствии убил. Джеку очень хотелось дать приют и заботу этой несчастной крохе, и Донна Эйхорд, которая не могла иметь своих детей, горячо поддержала идею усыновления мальчика.

Но через некоторое время появились довольно тревожные сигналы. Необъяснимая жестокость ребенка приводила Эйхорда в замешательство. Стараясь не думать штампами, он тем не менее часто ловил себя на мыслях типа «отродье дьявола», и, как ни пытался избавиться от них, они все глубже укоренялись в подсознании. Тщетно убеждал он себя, что, может быть, слишком близко принимает к сердцу вспышки раздражительности у ребенка, — темные мысли продолжали посещать его.

Нет смысла отрицать существование наследственности. И следя за развитием приемного сына, Эйхорд замечал, что гены отца проявляются в мальчике все сильнее. Напрасно Донна пыталась уверить Джека, что он пристрастен к маленькому Джонатану и наблюдает за ним как полицейский, а не как отец. Эйхорд, всем сердцем любя ребенка, оставался при своем мнении и считал, что жена слишком снисходительна к малышу.

С первых месяцев своей жизни Джонатан обнаружил удивительный негативизм и неприятие окружающего мира. Первое, что он произнес, было слово «нет!». Он кричал его, не переставая, во всю силу своих маленьких легких. Джека беспокоило, что жена позволяла сыну биться в истерике в течение полутора часов, даже не пытаясь его наказать, но вмешательство Эйхорда в воспитание мальчика ограничивалось увещеванием Донны.

Тревожась за судьбу семьи, он решил проконсультироваться у знакомого полицейского психиатра, но ушел не удовлетворенный невнятным заумным наукообразным лепетом и противоречивыми туманными словами, сводившимися к тому, что для двухлетнего ребенка вполне естественно биться в истерике.

Начитавшись справочников по психологии детей, информирующих о том, что отрыв от личности матери в раннем возрасте может вызвать подобный тип невротического поведения, что раздражительности и плохому поведению ребенка следует противопоставить уверенность и спокойствие родителей, и о многом другом в том же духе, Эйхорд пребывал в полной растерянности относительно того, как вести себя с ребенком, орущим так, что раскалывалась голова.

В одном Джек был совершенно уверен: стереотипы поведения, описанные в руководствах по воспитанию детей, не имели никакого отношения к его приемному сыну. Это было не просто хныканье, плохое поведение, истерики. Нет, здесь было что-то совсем другое. Джек был уверен, что в глазах малыша он часто видел именно жестокость. Однажды он попытался серьезно поговорить об этом с Донной, но жена посмотрела на него, как на ненормального. И все продолжало идти своим чередом.

Но сейчас, подходя к двери своего дома, он не слышал ни звука. Донна, сидя в старой деревянной качалке напротив дивана, радостно вскочила ему навстречу, а он крепко обнял и поцеловал ее.

— Ну, привет.

— Привет.

— Хороший был день?

— Нормальный.

— Совсем-совсем обычный?

— Не совсем, но ничего плохого.

Он засунул свои записи в стенной шкаф, отцепил кобуру, значок, убрал кейс и кожаную сумку, выложил бумажник, ключи, ручки, карманный мусор.

— Ну вот и все. Я в твоем распоряжении.

— Отлично. — Она подала ему стакан с чем-то красным.

— М-м? Выглядит приятно. Что это? — Он осторожно отхлебнул.

— Овощной сок.

— Неплохо. — Честно говоря, он был бы не прочь добавить в сок немного водки, но счел за благо промолчать. Опустошив стакан залпом, он поставил его на серебристый поднос и плюхнулся в свое любимое кресло.

— Устал? — На Донне были надеты потрепанные, обрезанные выше колен старые джинсы и одна из его старых рубашек, подвязанная узлом под грудью. Жена все еще волновала его как женщина.

— Не слишком, — сказал он с легкой усмешкой. Донна улыбнулась, поняв его намек.

— Потом, потом, мистер Эйхорд. Я вижу, вас очень привлекает то, что Бог имел в виду, когда создал обрезанные джинсы.

Вскочив с качалки, она кокетливо повертелась перед ним.

— О да, — согласился он с улыбкой.

— Спасибо, милый, это так приятно слышать. — Она снова уселась в деревянную качалку.

— А у тебя сегодня был тоже обычный день?

— Нет, — ответила она со странной интонацией. — Джонатана притащила на себе большая черная собака. Знаешь, та, которую ты подкармливал.

— О Боже! Надеюсь, ты не позволила ему играть с ней? Это просто опасно!

Прежде чем ответить. Донна судорожно сглотнула.

— Я понимаю.

— Ну и?

— Дело обстоит гораздо хуже. Собака сейчас спит с ним. — Она подавила нервную дрожь.

— Донна, ты разыгрываешь меня?

— К сожалению, нет. — Она вытянула свою красивую ногу.

— Послушай, может быть, я чего-то недопонимаю? Мы оба говорим о чесоточной черной дворняжке, усеянной блохами и струпьями? Именно это существо ты имеешь в виду?

— Да.

— А что означает — спят вместе?

— Это означает, что они находятся вместе в кровати. Джонатан не дал мне выставить ее за дверь. Он просто бился в конвульсиях. Ты знаешь, как он это умеет.

Эйхорд все еще не мог поверить.

— Ты хочешь сказать, что этот чертов рассадник блох находится в доме?

— Вот именно, — через силу улыбнулась она.

— Боже мой, женщина! — Он встал, вслушиваясь в тишину. — Так он взял собаку сюда?

— Да. — Она тоже поднялась с кресла. — У меня не хватило духу выгнать ее. И Джонатан стал таким мирным, выглядел таким довольным...

— Это не тема для дискуссии. Ребенок подхватит блох, если не что-нибудь похуже. — Он направился в спальню, все еще не уверенный, что над ним не подшутили.

— Джек! — Донна попыталась остановить его.

— Я больше не хочу ничего слышать!