Литмир - Электронная Библиотека

«Простите, мистер Миллер, – вмешался страховщик, – не забыли ли вы, что нам надо подписать бумаги?»

«Ну что вы, как можно! – ответил я радостно. – Они у вас все при себе? Какую, по-вашему, надо подписать первым номером? Кстати, нет ли у вас авторучки на продажу?»

«Подпишите вот здесь, – сказал он, сделав вид, что не расслышал моего вопроса. – И здесь, пожалуйста. Чудесно! Ну а теперь, мистер Миллер, нам, пожалуй, пора прощаться. Через пару деньков компания обо всем вас известит».

«Советую поторопиться, – бросил я, провожая его до дверей, – а то ведь я могу передумать: возьму и покончу с собой».

«Что вы, что вы, мистер Миллер, конечно, мистер Миллер, разумеется, мистер Миллер, поторопимся, непременно поторопимся. Ну так до скорого, мистер Миллер, прощайте!»

Разумеется, рано или поздно продажа в рассрочку прекращается, даже если ты прилежный покупатель вроде меня. Я буквально из кожи вон лез, чтобы загрузить работой производителей и рекламодателей Америки, но они, похоже, во мне разочаровались. Был, в частности, один человек, который разочаровался больше остальных, – так вот, человек этот искренне пытался мне помочь, а я его наебал. Я вспоминаю о нем и о том, как он взял меня к себе в помощники – с такой готовностью, с таким участием, – потому что позднее, когда я вершил прием и увольнение, как револьвер сорок второго лошадиного калибра, меня самого наебывали направо и налево, но к тому времени я уже набил себе столько шишек, что мне хоть трава не расти. Но этот человек в лепешку разбился, чтобы показать, что он в меня верит. Он издавал иллюстрированный каталог для одного крупного почтового ведомства, занимавшегося рассылкой торговых заказов. Этот каталог представлял собой чудовищный компендиум всякой срани. Он выходил раз в год, и столько же времени уходило на его подготовку. В подобных делах я смыслил не больше, чем свинья в апельсинах, и зачем я в тот день забрел к нему в контору, я не знаю, – разве что погреться, так как я день-деньской обивал пороги в районе доков, пытаясь получить работу контролера или еще черт знает кого. В конторе у него было очень уютно, и я обратился к нему с длиннющей речью, имея в виду дать себе время хорошенько оттаять. Я не знал, какую просить работу, – просто работу, сказал я. Он оказался человеком чутким и очень добрым. Видимо, он догадался, что я писатель или собираюсь им стать, потому как сразу же спросил, что я люблю читать и каково мое мнение о том писателе, об этом писателе. Как нарочно, в кармане у меня завалялся список книг – тех, что я искал в публичной библиотеке, – вот его-то я ему и предъявил. «Великий Скотт! – воскликнул он. – Вы в самом деле читаете такие книги?» Я скромно кивнул в ответ и затем, как это часто со мной бывает, если меня вдруг заденут за живое какой-нибудь идиотской фразой вроде этой, я заговорил о гамсуновских «Мистериях», которые как раз тогда читал. И тут мой собеседник сделался воском в моих руках. Спросив, не хочу ли я стать его помощником, он тут же извинился за то, что предлагает мне столь низкую должность; он заверил, что у меня будет достаточно времени вникнуть в тонкости работы и что он не сомневается, что для меня это раз плюнуть. Затем он поинтересовался, не буду ли я возражать, если он ссудит мне до зарплаты немного денег из своего кармана. Не успел я ответить ни да ни нет, как он выудил двадцатидолларовую купюру и сунул мне в руку. Я, естественно, растрогался и в ту минуту готов был пахать на него, как последняя сволочь. Помощник редактора! Звучит довольно заманчиво, особенно для кредиторов моего квартала. Какое-то время я так счастлив был кормиться ростбифами, цыплятами и свиными филейчиками, что делал вид, будто души не чаю в своей работе. На самом же деле мне впору было спички в глаза вставлять, чтобы не заснуть от скуки. Все, что мне надо было, я освоил в неделю. Ну а дальше-то что? А дальше я решил смириться с тем, что по гроб жизни обрекаю себя на каторжный труд. Дабы извлечь из этого максимальную выгоду, я, коротая время, писал рассказы, эссе и пространные письма друзьям. Все, видимо, решили, что я занят разработкой новых идей на благо компании, поскольку долгое время на меня никто не обращал ни малейшего внимания. Чудесная у меня работа, решил я. Почти весь день я мог заниматься своими делами – писать то бишь, – с работой же на благо компании я насобачился управляться примерно за час. В отношении к своей собственной, личной работе я проявлял столько энтузиазма, что отдал распоряжение подчиненным не беспокоить меня иначе как в строго установленные часы. Я как сыр в масле катался: компания исправно платила мне жалованье, а изверги выполняли всю ту работу, что я им намечал, – как вдруг однажды, как раз когда я корпел над важным эссе об «Антихристе», подходит к моему столу какой-то парень, которого я до этого в глаза не видел, и, склонившись над моим плечом, начинает с сарказмом в голосе вслух читать все то, что я только что понаписал. Мне не понадобилось выяснять ни кто он такой, ни что он там задумал, – единственная мысль в голове: «Заплатят ли мне за неделю вперед?» – и она нещадно била по мозгам. Когда пришло время попрощаться с моим благодетелем, мне стало немного стыдно за себя, особенно когда он, не давая мне опомниться, сказал – прямо как в душу пернул: «Я пытался выхлопотать для вас жалованье за неделю вперед, но меня и слушать не стали. Сожалею, но больше я ничем не могу вам помочь, – вы, знаете ли, сами себе все портите. Сказать по правде, я по-прежнему верю в вас всей душой, но, боюсь, какое-то время вам туго придется. Такие, как вы, всюду не ко двору. Когда-нибудь из вас наверняка выйдет великий писатель – есть у меня такое чувство. Ну а теперь – прошу прощения, – добавил он, тепло пожимая мне руку, – мне надо повидать босса. Удачи вам!»

Вся эта история меня лишку подкосила. Мне хотелось теперь же и немедленно доказать своему благодетелю, что вера его в меня ненапрасна. Мне хотелось сей же миг оправдаться перед всем миром. Я готов был сигануть с Бруклинского моста, лишь бы убедить всех и каждого, что я вовсе не бессердечный сукин сын. Есть у меня сердце – огромное, как кит, и я готов был доказать это, но кому надо испытывать мое сердце! Всех кругом жестоко наебывали: не только компании, торгующие в рассрочку, но и домовладельца, и мясника, и бакалейщика, и газо-водо-электрических бесов – всех! Какой там трудовой энтузиазм! Ну не видел я его, хоть убей! Я видел только то, что люди въябывают до посинения, потому что больше ни на что не способны. Я вспомнил свою речь, благодаря которой получил работу. В каком-то смысле я сам был во многом похож на герра Нагеля. Поди скажи, что я сделаю в следующую минуту. Поди разбери, чудовище я или святой. И так со многими нашими замечательными современниками. Герр Нагель был человек отчаянный, сорвиголова, – именно это и делало его таким симпатягой. Гамсун и сам не знал, как ему быть с этим персонажем: он знал, что Нагель существует, и знал, что он больше чем просто фигляр и мистификатор. Думаю, герра Нагеля Гамсун любил больше всех своих персонажей. Почему? Да потому, что герр Нагель, как и любой художник, был неканонизированный святой – человек, над которым вечно смеются, ибо его поистине мудрые решения всем кажутся чересчур простыми. Нельзя захотеть стать художником – мир сам толкает человека на это, отказываясь признать его безусловное лидерство. Я не видел смысла в работе, потому что обычная работа, где требовалась исполнительность, постоянно уплывала у меня из рук. Все считали меня лентяем и лоботрясом, но я, наоборот, был неимоверно активной личностью. Даже если я просто пускался в блуд – это уже было дело, и очень даже стоящее, особенно по сравнению со всякими другими формами активности вроде штамповки пуговиц, завинчивания гаек или даже операции по удалению аппендикса. Почему же меня так охотно выслушивали, когда я приходил наниматься на работу? Почему меня находили таким занятным? Без сомнения, по той простой причине, что я всегда с пользой проводил время. Я одаривал работодателей дарами – дарами, достававшимися мне от тех часов, что я просиживал в публичной библиотеке, от моего праздного шатания но улицам, от моих интимных приключений с женщинами, от вечеров, проведенных в бурлеск-театре, от посещения музеев и картинных галерей. Будь я ни ухо ни рыло, будь я каким-нибудь сирым честным мудозвоном, готовым въябывать до посинения за жалкие гроши, мне бы в жизни не предложили такой работы, какую предлагали, меня не угощали бы сигарами, не приглашали бы на ланч, не ссужали бы деньгами, как это обычно бывало. Вероятно, я имел что им предложить, имел нечто такое, что они, должно быть, неосознанно очень высоко ценили помимо лошадиной силы или технических возможностей. Я и сам не понимал, что это было, потому как не отличался ни гордостью, ни тщеславием, ни завистью. С глобальными вопросами мне все было ясно, но, сталкиваясь с ничтожными мелочами жизни, я приходил в полнейшее замешательство. И я должен был засвидетельствовать колоссальнейшие масштабы этого самого замешательства, прежде чем уяснил себе, что к чему. Обычные люди зачастую лучше ориентируются в житейских ситуациях: их это соизмеримо с теми требованиями, что они к нему предъявляют; мир не слишком отличается от их представления о нем. Человек же, совершенно отбившийся от стада, либо терпит страдания из-за чрезмерной раздутости своего эго, либо это эго погружается в такие глубины, что практически перестает существовать. Герр Нагель в поисках своего подлинного эго вынужден был сигануть головой в омут: его существование было мистерией, тайной и для себя, и для других. Я бы не смог позволить себе оставить все в таком вот взвешенном состоянии – слишком интригующей была тайна. Даже если бы мне, как кошке, пришлось бы тереться о каждого встречного, я бы не угомонился, пока не протерся до самой его сути. Потрешься-потрешься – ан искру и высечешь! Было бы терпение.

72
{"b":"19806","o":1}