Бедлам – это слово мы ввели в обиход для обозначения порядка, который не укладывается в голове. Я люблю переноситься в те времена, когда вещи только начинали принимать четкие очертания, – потому что порядок тогда, если бы только он укладывался в голове, был, наверное, все же идеальный. Во главе угла стоял Хайме, Хайме – лягушка-бык; там же притулились порядком разложившиеся яичники его жены. Хайме утопал в них по уши. Они были ежедневным предметом обсуждения и возобладали даже над его слабительными пилюлями и обложенным языком. Уж очень он был охоч до «похабных баек», как он их называл. О чем бы он ни заговаривал, либо начиналось с яичников, либо к ним сводилось. Несмотря ни на что, они с женой еще как-то ухитрялись напоследок что-то с них поиметь – долгие, растянутые, как змеиный хвост, совокупления, в ходе которых Хайме успевал, не выпиздюхиваясь, выкурить одну-две сигареты. Он вечно донимал меня своими разглагольствованиями о том, как возбуждают его жену гнойные выделения из ее разлагающихся яичников. Она и так-то была слаба на передок, а тут стала еблива, как никогда. Неизвестно, что с ней будет после того, как ей все там вырежут. Да она вроде и сама это понимала. Ergo – заебись! Каждый вечер после мытья посуды они в своей живопырке сбрасывали одежды и сплетались, точно пара змей. При каждом удобном, равно как и неудобном, случае он принимался расписывать мне все это в деталях – ее манеру ебаться то бишь. Внутри она как устрица – устрица с мягкими зубками, которыми она его покусывала. Иногда у него появлялось ощущение, будто он забирается аж в самую матку, – в такую пушистую негу он погружался, при этом мягкие зубки чуть не насквозь прокусывали его хобот, что доводило его до экстаза. Обычно они проделывали это в позе «ножницы», лицом к потолку. Стараясь подольше не кончать, Хайме размышлял о служебных делах, о мелких неурядицах, от которых пухли мозги и сводило яйца. В промежутках между оргазмами он позволял себе помечтать о какой-нибудь посторонней женщине, чтобы, когда жена снова начнет к нему приставать, он мог вообразить, что ебется каким-нибудь сногсшибательным способом с какой-нибудь сногсшибательной пизденкой. Обычно он устраивался таким образом, чтобы, пока все это тянется, можно было поглядывать в окошко. Таким докой стал в этом деле, что мог запросто раздеть любую проходящую внизу по бульвару дамочку и телепортировать ее к себе в постель; мало того, ему фактически удавалось поменять ее местами с женой, и все – не выпиздюхиваясь. Иногда он въябывал в таком духе часа по два кряду, так и не удосужившись кончить. Нечего, мол, попусту разбазаривать!

Вот Стив Ромеро – тот наоборот: ему чертовски туго приходилось в отношении умения сдерживаться. Сложения Стив был бычьего и семя свое сеял почем зря. Мы часто делились впечатлениями, сидя, бывало, в «Чоп-Сьюи» за углом, в двух шагах от нашей конторы. Странная там была атмосфера. Может, это оттого, что у них не подавали вина. Может, из-за дурацких черных грибочков, которыми нас там потчевали. В общем, ничего не стоило завестись на эту тему. Стив, прежде чем к нам присоединиться, успевал сбегать на тренировку, принять душ и обсохнуть. Он был чист изнутри и снаружи. Образец мужского совершенства с некоторой натяжкой. Не самый, конечно, блестящий кавалер, но парень что надо. Хайме же, в отличие от него, смахивал на жабу. И к столу приходил будто прямо из трясины, где целый день пробарахтался в болотной жиже. Уста его, аки мед, источали грязь. Хотя грязью, пожалуй, это не назовешь! – в его случае; просто не найти более подходящего ингредиента для сравнения. Это был один сплошной поток – липкая, вязкая субстанция, состоящая исключительно из секса. Глядя в свою тарелку, он и в еде видел потенциальную сперму; если на улице теплело, он говорил, что такая погода благотворно влияет на яйца; садясь в трамвай, он уже заранее знал, что мерное покачивание вагона возбуждающе подействует на его аппетит и вызовет затяжную «личную» хочку, как он это называл. Какую такую «личную», я так и не понял, но это его выражение. Хайме с удовольствием принимал участие в наших похождениях, потому что с нами почти наверняка можно было подцепить что-нибудь стоящее. В одиночку он не так часто добивался желаемого. С нами же ему всегда была гарантирована мясная перемена – гойская пизденка, как он выражался. Он души не чаял в гойских пизденках. Пахнут, мол, приятнее. Да и смеются запросто… Иногда даже прямо за этим делом – в самый разгар событий. Единственное, чего он не переваривал, так это темного мяса. Видя, как я обхаживаю Валеску, он испытывал смешанное чувство изумления и отвращения. Однажды он спросил у меня, не слишком ли от нее воняет. Я ответил, что это как раз по мне – люблю острое, пряное и щедро политое соусом. Его аж в жар бросило. Поразительно, каким деликатным умел он бывать в отношении некоторых вещей. Еды, например. На редкость щепетилен был по части еды. Похоже, это у него национальное. Да и по части собственной персоны тот еще был чистоплюй. Не переносил пятен на своих безупречно свежих манжетах. Постоянно причесывался, постоянно вынимал карманное зеркальце и высматривал, не застряли ли между зубов остатки пищи. И если обнаруживал хоть какой-нибудь кусочек, то, прикрывая физиономию салфеткой, выковыривал его с помощью перламутровой зубочистки. Яичников он, конечно, увидеть не мог. Равно как и унюхать, потому что жена его тоже была сучка чистоплотная. Целый день плескалась под душем, готовясь к вечерней случке. В том-то и трагедия, что она столько значения придавала своим яичникам.

Вплоть до того самого дня, когда ее увезли в больницу, она исправно функционировала в качестве сексуального агрегата. Мысль о том, что ей никогда уже больше не придется работать пиздой, пугала ее до потери пульса. Хайме, разумеется, успокаивал ее, что ему без разницы, каким способом это делать. Когда он, не вынимая сигареты изо рта, льнул к ней по-змеиному, а по бульвару фланировали барышни, ему трудно было представить, что женщина может выйти из строя и стать непригодной к употреблению. Он не сомневался, что операция пройдет успешно. Успешно! То бишь после операции она будет работать пиздой даже лучше, чем раньше. Так он говорил ей, лежа на спине и глядя в потолок. «Знаешь, я ведь всегда буду любить тебя», – то и дело повторял он. «Чуть-чуть вверх, пожалуйста… туда, вот так… отлично. О чем бишь я? Ах да… ну конечно… да что ты беспокоишься по пустякам? Конечно, я буду тебе верен. Слушай, сдвинься чуток… ага, отлично… в самый раз». Все это он имел обыкновение рассказывать нам за столом в китайском шалмане. Стив хохотал до упаду. Он бы так не мог. Слишком порядочный был – особенно с женщинами. Оттого ему и не везло. А вот крошка Керли – Стив его на дух не переносил – тот всегда добивался, чего хотел… Он был прирожденный враль и обманщик. Хайме тоже недолюбливал Керли. Дескать, тот нечист на руку, имея в виду деньги, разумеется. В таких вещах Хайме был скрупулезен. В Керли ему особенно претила его манера хабалить свою тетку. Достаточно дурно, по мнению Хайме, было уже то, что Керли дрючит сестру родной матери, ну а выставлять ее в качестве огрызка затхлого сыра – это для Хайме совсем ни в какие ворота не лезло. Нужно же иметь хоть каплю уважения к женщине! – при условии, что она не блядь, разумеется. Блядь – дело другое. Бляди – это не женщины. Бляди – это бляди. Таков был его взгляд на вещи.

Впрочем, истинная причина его ненависти к Керли состояла в том, что во время совместных похождений Керли всегда умудрялся урвать себе кусок пожирнее. Причем, как правило, на деньги того же Хайме. Даже сама манера Керли канючить деньги раздражала Хайме: чистейшее вымогательство, возмущался он. По его мнению, отчасти была тут и моя вина: слишком уж я цацкался с этим молокососом. «У него же напрочь отсутствуют моральные принципы», – скажет, бывало, Хайме. На что я ему: «А у тебя самого-то как с этим, с моральными принципами-то?» – «Ха! у меня… Вот говнюк! Да у меня годы уж не те, чтобы печься о моральных принципах. Керли же совсем еще молокосос!»