«Ты просто завидуешь, вот и все», – вступит Стив.

«Кто, я завидую? Это кому, ему, что ли?» – и Хайме непременно попытается смягчить свой выпад коротким презрительным смешком. Его аж передергивало – вот, мол, чушь какая! «Слушай, – это уже по моему адресу, – мне ли тебе завидовать? Не я ли вечно уступаю тебе девиц по первой твоей просьбе? А как с той рыжей фифочкой из южного объединения… ну, ты помнишь… буферастая такая? Не слишком ли лакомый кусок, чтобы отказываться от него в пользу друга? Но ведь я тебе ее уступил, скажи? А все потому, что ты как-то обмолвился, что любишь с титьками. Для Керли я бы не расщедрился. Мелкий пакостник! Пускай сам себе ищет добычу».

Добыча у Керли, коли уж на то пошло, была поставлена на широкую ногу. Он держал на приколе, наверное, пятерых-шестерых одновременно, из которых и мне кое-что перепадало. Вон Валеска, например, души в нем не чаяла. Так рада была, что ей есть с кем поебаться не краснея, что, когда настал черед делить его с кузиной, а потом и с карлицей, не стала чинить никаких препятствий. Но что ей больше всего нравилось, так это залезть с ним в ванну и дать себя выебать прямо в воде. Все было прекрасно, пока об этом не пронюхала карлица. Такой хай подняла, когда их застукала! В итоге конфликт был исчерпан на полу в гостиной. Послушать Керли, так он проделывал это только что не верхом на люстре. И в придачу ему всегда подбрасывали на карманные расходы. Валеска по щедрости, а кузина – по дурости. Ей только покажи хуй с полено – и дальше ты ее хоть по стенке размазывай. Расстегнутой ширинки достаточно, чтобы довести ее до экстаза. Стыдно сказать, что Керли с ней вытворял. Он получал дикое наслаждение, унижая ее. Едва ли я мог осуждать его за это: надо было видеть, какой строгой, неприступной фифочкой выглядела она в своих парадно-выходных. Посмотришь, как она держится на людях, так руку дашь на отсечение, что пизды у нее и в помине нет. Немудрено, что, оставшись с ней наедине, Керли сполна отыгрывался за ее выпендреж. К делу он приступал хладнокровно. «Выуди его! – приказывал он, слегка расстегнув ширинку. – Языком, языком давай!» (Он практиковал это со всей честной компанией, потому что, по его словам, все они посасывали друг дружку за его спиной.) Короче, стоило ей ощутить на губах его вкус – и из нее можно было хоть веревки вить. Иногда он ставил ее на руки и толкал по комнате, словно тачку. А то еще проделывал это по-собачьи, и, пока она поскуливала и поерзывала, он невозмутимо закуривал сигарету и вдувал ей дым между ног. Однажды Керли здорово ей поднасрал, учинив следующее. Для начала он до того ее раскочегарил, что она сделалась как сама не своя. Короче, порядком отполировав ей зад, нещадно торпедируя с тылу, он на секунду выскочил – якобы для того, чтобы остудить свой инструмент, а сам любовно и нежно запихал ей по самые черева длинную толстую морковку. «А это, мисс Аберкромбия, – пояснил он, – нечто вроде доппельгангера моего законного хуя». С этими словами он отваливает и ныряет в штаны. Кузина Аберкромбия от неожиданности даже пернула, да так жахнула, что и… была морковка такова. Во всяком случае, так все выглядело по словам Керли. Хотя, конечно, он соврет – недорого возьмет, и в его брехне, пожалуй, не было и тени правды, но нельзя отрицать, что подобные проделки вполне в его духе. Что же до мисс Аберкромбии с ее замашками наррэгенситской гранд-дамы, то при ее-то пизде и не на такое нарваться можно. Хайме на этом фоне выглядел пуристом. Как-никак Хайме и его циркумцизированный запридух – это две большие разницы. Когда его одолевала «личная» хочка, как он выражался, он искренне полагал, что сам он тут ни при чем. Он всерьез считал, что таким способом самоутверждается природа – посредством его, Хайме Лобшера, жирного обрезка. Аналогичный случай – с пиздой его жены. Это такая финтифлюшка, которую миссис Лобшер носит между ног в качестве украшения. Это лишь принадлежность миссис Лобшер, но никак не миссис Лобшер лично, если вы улавливаете ход моих мыслей.

Ну ладно, все это так – в качестве введения в общий сексуальный бедлам, характерный для того времени. Такое впечатление, будто квартируешь где-нибудь в Стране Ебли. Вот, к примеру, девица с верхнего этажа: время от времени, когда жена давала концерты, она спускалась к нам присмотреть за малышкой. С виду она была такой фефелой, что поначалу я ее как-то даже и не замечал. Но у нее, как и у любой другой особы женского пола, тоже была пизда – этакая личная безличная пизда, наличие которой она бессознательно осознавала. И чем чаще она к нам спускалась, тем отчетливее она это осознавала – все в той же своей бессознательной манере. Однажды вечером, запершись в ванной комнате, она просидела там подозрительно долго, что навело меня на кое-какие размышления. Дай, думаю, загляну в замочную скважину и любопытства ради посмотрю, что там да как. Стыд мне и срам, если она не стоит сейчас перед зеркалом и не примурлыкивает, любовно подрочивая свою крошечку-хаврошечку. Клянусь, так оно и было. Я до того разволновался, что не сразу сообразил, что предпринять. Вернулся в большую комнату, погасил везде свет и развалился на тахте, поджидая, когда она выйдет. Лежу себе, а в глазах – все эта ее кудлатая пизда и так это побренькивающие по ней пальчики. Я расстегнул ширинку и отправил своего елдака пошаболдаться чуток в прохладе сумерек. Оттуда, с тахты, я пытался воздействовать на нее посредством месмеризма, или, скорее, не мешать делать это своему охламону. «Ну давай, шилохвостка, хорош возиться, – твердил я мысленно, – иди нахлобучь на меня эту папаху». Похоже, она моментально приняла сигнал, потому как сразу же отворила дверь и ощупью стала пробираться к постели. Я не вымолвил ни единого слова, не сделал ни единого жеста. Просто сосредоточил все свои мысли на ее пизде, неслышно, аки вошь, передвигавшейся в темноте. И вот она уже возле тахты. Тоже ни гугу. Встала и стоит, а когда я скользнул рукой ей вверх по ляжке, чуть сдвинула ногу, чтобы обеспечить более свободный доступ в промежность. Не помню, чтобы я хоть раз в жизни запускал руку в такую сочную минжу. Будто клейстер расползался у нее по ляжке, и, окажись тогда у меня под рукой пачка афиш, то с дюжину, если не больше, я бы, пожалуй, уж точно наклеил. Через пару секунд так же легко и непринужденно, как корова нагибается пощипать травки, она склонилась надо мной и вобрала его в рот. И вот уже чуть не вся моя пятерня работала у нее внутри, яростно взбивая пену. Рот ее наполнился до отказа, и по ногам потек сок. Между нами, повторяю, ни слова. Мы напоминали парочку тихих маньяков, орудующих в темноте, точно два гробокопателя. Это был ебущийся Рай, и я понимал это и готов был, если понадобится, уебаться до полного охуения. Она была, наверное, самой ебливой из всех, кого я когда-либо имел. Пасть свою она так и не разинула – ни в ту ночь, ни в другую, ни в какую бы то ни было вообще. А ведь она частенько пробиралась к нам под покровом темноты, едва учуяв, что я один, и обделывала меня своей пиздищей с головы до пят. Но что это была за пизда! Как вспомню… Гигантская – темный подземный лабиринт, в котором предусмотрено все: и диваны, и укромные уголки, и резиновые зубки, и оросительные приспособления, и мягкие гнездышки, и гагачий пух, и листья шелковицы. Я тыкался в нее носом, точно глист-солитер, и зарывался в узкую щель, где стояла такая тишь, гладь да божья благодать, что я вытягивался, как дельфин на устричной отмели. Легкий толчок – и я уже покачиваюсь в пульмановском вагоне, читая газету, или же попадаю в глухой забой с замшелыми грудами каменного угля и крохотными прутяными воротцами, которые автоматически открываются и закрываются. Иногда это было как на пляжных катальных горках: крутой спуск, бултых! – и тебя обдаст щекотом крабьих клешней, встревоженно всколыхнется камыш, и целая стая мелкой рыбешки заплещется плавниками о твое тело, будто трогая лады гармоники. В просторном черном гроте скрывался мыльно-шелковый орга́н и звучала плотоядная черная музыка. Когда девица добиралась до самых высоких регистров, когда щедро поливала меня соком, музыка приобретала фиалково-пурпурный, шелковично-багровый окрас заката – чревовещательного заката, каким наслаждаются, когда менструируют, коротышки и кретины. Это навело меня на мысль о жующих цветы людоедах, о банту, впадающих в амок, о диких единорогах, спаривающихся на рододендроновых ложах. Ничто не имело ни имени, ни формы: Джон Доу и жена его Эмми Доу; над нами резервуары газа, под нами – жизнь моря. Выше пояса, как я уже говорил, она была совершенная мымра. Нет, ну совсем ку-ку. Хотя, впрочем, на ходу и на плаву. Быть может, именно это и делало ее пизду столь восхитительно безличной. Такая пизда была одна на миллион – настоящая антильская жемчужина вроде той, что нашел Дик Осборн, читая Джозефа Конрада. В бескрайнем тихоокеанье секса лежала она – сверкающий серебряный риф, окруженный людьми-анемонами, людьми – морскими звездами, людьми-мадрепорами. Только какой-нибудь Осборн и мог отыскать такую, располагая точными данными о широте и долготе пизды. Встречать ее среди дня, смотреть, как она по-тихому сходит с ума, – это все равно что с наступлением ночи заманивать в капкан куничку. Все, что от меня требовалось, – это залечь в темноте с распахнутой ширинкой и ждать. Она была как Офелия, внезапно воскресшая среди кафров. Ни одного слова не могла припомнить – ни на одном языке, а на английском и подавно. Как глухонемая, которая потеряла память, а вместе с памятью и фригидер, и завивочные щипцы, и маникюрные принадлежности, и ридикюль. Она была даже более голой, чем рыба, если не считать пучка волос между ног. И даже более скользкой, чем рыба, – как-никак у рыбы хоть чешуя есть, а у той – ничего похожего. Временами невозможно было понять, то ли я в ней, то ли она во мне. Это была борьба всеми доступными способами, этакий новоиспеченный панкратий, когда каждый кусает свой собственный зад. Любовь между тритонами – и без цензурных ограничений. Любовь без пола и без лизола. Инкубаторская любовь – та, что в ходу у «росомах» за верхней границей полосы лесов. По одну сторону Северный Ледовитый океан, по другую – Мексиканский залив. И хотя в открытую мы ни разу об этом не упоминали, при нас постоянно находился Кинг-Конг – Кинг-Конг, прикорнувший в обломках затонувшего «Титаника» среди фосфоресцирующих останков миллионеров и миног. Никакой логике не под силу было отогнать Кинг-Конга. Кинг-Конг – это гигантский бандаж, поддерживающий быстротечную боль души. Свадебный торт с волосатыми ногами и руками в морскую милю длиной. Вращающийся экран с бегущей строкой новостей. Дуло так и не пущенного в ход револьвера; лепрозный больной, вооруженный гонококковым «обрезом».