Когда я очнулся перед фактом, что по общепринятым меркам я значу меньше, чем грязь, я почувствовал себя неимоверно счастливым. Я моментально утратил всякое чувство ответственности. И если бы не то обстоятельство, что друзья мои устали ссужать меня деньгами, глядишь, я так бы и продолжал бездарно проссывать время. Мир был для меня все равно что музей: я не видел иного выхода, кроме как пожирать тот дивный слоеный шоколадный торт, что люди былых времен обрушили на наши головы. Всех раздражала моя манера себя ублажать. Их логика состояла в том, что искусство, конечно же, прекрасно – о да, какой разговор! – но ты должен трудиться, чтобы обеспечить себе существование, и тогда ты поймешь, что слишком устал, чтобы думать об искусстве. Но это было, когда я грозился от себя лично добавить один-два слоя к тому дивному слоеному шоколадному торту, который мне подкинули. Это был заключительный аккорд. Это означало, что я окончательно спятил. Сначала меня сочли бесполезным членом общества; затем – на минуточку – оказалось, что я наглый, беззаботный труп с неуемным аппетитом; и вот теперь я спятил. (Знаешь, блядин ты сын, подыщи-ка себе работу… хорош нас доить!) В каком-то смысле такая перемена фронта несла обновление. Я всей кожей почувствовал, что в коридорах повеяло свежим ветром. По крайней мере, «нас» больше не заштиливало. Шла война, и как труп я был еще достаточно свеж, чтобы сохранить в себе некоторый боевой задор. Война возвращает к жизни. Война волнует кровь. Как раз в самый разгар мировой войны, о которой я напрочь позабыл, и произошло это «изменение сердца». Я вдруг ни с того ни с сего женился – чтобы доказать всем и каждому, что мне один хуй, хоть так, хоть эдак. Состоять в браке, по их мнению, было о’кей. Помню, я в два счета раздобыл пятерик, чтобы ускорить процедуру. Мой друг Макгрегор оплатил разрешение на брак и даже дал денег на стрижку и брижку, которым я подверг себя по его настоянию, – так, мол, положено, когда женятся. Небритых, мол, не пускают; я никак не мог взять в толк, почему нельзя надеть хомут на небритого и нестриженого, но, раз уж мне это не стоило ни цента, я уступил. Любопытно было увидеть, с каким рвением каждый старался нас чем-нибудь облагодетельствовать – в качестве материальной поддержки. Нежданно-негаданно, только потому, что я выказал малую толику здравого смысла, все вдруг стали носиться с нами как с писаной торбой: да не надо ли вам того, да не надо ли вам сего? Конечно же, исходной посылкой такой заботы послужила их уверенность в том, что теперь-то уж я точно пойду на работу, теперь-то уж я точно пойму, что жизнь – дело серьезное. У них и мысли не возникало, что я могу позволить жене на себя ишачить. Вначале-то я и впрямь вел себя по отношению к ней вполне пристойно. Я же не изверг, в конце-то концов. Все, о чем я просил, это мелочь на транспорт – в видах поиска пресловутой мифической работы, ну и немного на булавки: кино, сигареты et cetera. Серьезные покупки, такие как книги, пластинки, граммофоны, отборные бифштексы и все такое прочее, мы, как выяснилось, могли делать в кредит – теперь, когда состоим в браке. Все эти платежи в рассрочку явно придуманы для таких остолопов, как я. Первичный взнос – дело плевое, остальное я предоставлял Провидению. «Надо жить», – твердили мне без конца. И вот теперь, ей-богу, я сам говорил себе: «Надо жить! Сначала жить, потом платить!» Если я присматривал себе приличное пальто, я шел и покупал его. Причем покупал я его непременно загодя, чтобы показать, какой я серьезный клиент. Черт побери! я был женатый мужчина, да к тому же, вполне вероятно, вскоре мог стать отцом – так что же, я не имел права обзавестись хотя бы зимним пальто? А когда у меня появилось пальто, я подумал и о добротных ботинках к нему в пандан – о паре крепких кордованов, я бредил ими всю жизнь, но был не в состоянии позволить себе такую роскошь. А когда ударили морозы и я выходил на поиски работы, у меня обычно жутко разыгрывался аппетит, – ну чем не оздоровительные прогулки, право слово: шляться так изо дня в день по городу и в дождь, и в снег, и в град, и в ветер? Так что я время от времени заваливался в какую-нибудь уютненькую таверну и заказывал себе отборный сочный бифштекс с луком и жаренным по-французски картофелем. Я завел себе обычную страховку и, плюс к тому, страховку от несчастного случая: это так важно, когда ты женат, внушали мне. А вдруг я в один прекрасный день отдам концы – что тогда? Помнится, этот вопрос задал мне «страшила», дабы подкрепить свои аргументы. Один раз я ему уже сказал, что подписываюсь, но он, верно, запамятовал. Я сказал «да» без колебаний – в силу привычки, но, повторяю, он, очевидно, пропустил это мимо ушей – или же по уставу не положено было подписывать с человеком договор, пока не проведут с ним разъяснительную беседу по полной программе. Во всяком случае, только я собрался спросить у него, сколько должно пройти времени, чтобы можно было получить страховой полис, как он разродился гипотетическим вопросом: «А вдруг вы в один прекрасный день отдадите концы – что тогда?» Боюсь, он решил, что я слегка сбрендил, – так я на это рассмеялся. Я хохотал, пока слезы не покатились у меня по лицу. Наконец он произнес: «Не понимаю, чем я вас так рассмешил». – «Ладно, – сказал я, приняв на мгновение серьезный вид, – взгляните-ка на меня хорошенько. Ну а теперь скажите, неужели я похож на человека, которого ебет, что будет после его смерти?» Мои слова, по всей видимости, порядком его огорошили, потому что следующее, что он сказал, было вот что: «По-моему, ваша позиция не вполне этична, мистер Миллер. Я уверен, вы бы не хотели, чтобы ваша жена…» – «Послушайте, – наступал я, – а что, если я вам скажу, что мне до пизды дверцы, что будет с моей женой, когда я умру, – что тогда?» Ну а поскольку это, видимо, еще больнее ударило по его этическим чувствам, я присовокупил для полного счастья: «Что касается меня, то вам не придется платить страховку, когда я загнусь, – я делаю это, только чтобы доставить вам удовольствие. Неужели вы не понимаете, что я всеми силами стараюсь продлить жизнь? Вам ведь надо жить, верно? Ну так вот! А я просто вас немного подкормил – только и всего. Если вам надо еще что-нибудь продать, валяйте, выкладывайте. Я все покупаю, что радует глаз. Я покупатель, а не продавец. Мне нравится видеть, как люди радуются, – потому я и покупаю вещи. Да, так послушайте-ка, сколько, вы говорите, набегает в неделю? Пятьдесят семь центов? Чудесно. Ну что такое пятьдесят семь центов? Видите вот это пианино – так оно, я думаю, тянет центов на тридцать девять в неделю. Гляньте-ка вокруг… все, что вы здесь видите, столько примерно и стоит в неделю. Вот вы говорите, если я умру, что тогда? Вы что, полагаете, что я собираюсь приказать им всем долго жить? Да это ж курам на смех! Ну нет, увольте, пусть уж лучше приходят и забирают весь этот хлам – то есть если, конечно, я не смогу за него заплатить…» Он как-то заерзал, и взгляд его, как мне показалось, несколько потускнел. «Простите, – перебил я самого себя, – но не хотите ли вы чего-нибудь выпить: надо же обмыть страховку!» Он сказал, что, пожалуй, нет, однако я настаивал, и, кроме того, я еще не подписал бумаги, да к тому же предстояло еще исследовать и одобрить мою мочу и наставить кучу всяких штампов и печатей, – всю эту мутотень я знал назубок, вот я и решил, что нам не повредило бы для начала слегка спустить пары и таким образом растянуть процесс заключения сделки, потому что, честно говоря, покупать страховку и вообще что-либо покупать для меня было настоящим удовольствием и позволяло мне почувствовать себя точно таким же гражданином, как и любой другой человек – человек! – а не какая-нибудь там обезьяна. Так что я достал бутылочку шерри (это все, что было мне дозволено) и щедро налил ему стакан, подумав про себя, как хорошо, что шерри кончается: глядишь, на этот раз купят что-нибудь получше. «Мне тоже, было дело, приходилось продавать страховки, – продолжал я, пригубляя стакан. – Поверьте, я могу продать все что угодно. Одно вот только – я лентяй. Возьмите, к примеру, сегодняшний день: не лучше ли посидеть дома и почитать книжку или послушать фонограф? На кой ляд мне выходить на улицу и корячиться на благо какой-то там страховой компании? И ведь если бы я сегодня работал, вы бы меня не застали дома, не так ли? Нет, по мне, уж лучше сидеть тут кум королю и помогать добрым людям, когда они заходят, – вот как с вами, например. Ведь гораздо приятнее, согласитесь, покупать вещи, чем продавать. Если у вас есть деньги, разумеется! В этом доме мы не особенно нуждаемся в деньгах. Как я говорил, пианино тянет центов на тридцать девять в неделю или, может быть, на сорок два, а…»
