Идем дальше. Не пронизывающий ужас бедствий и катастроф, повторяю, а механический откат назад, застывшая панорама атавистической борьбы души. Мост в Северной Каролине – недалеко от границы с Теннесси. Выхожу с поросшего буйной растительностью табачного поля. Повсюду низенькие лачужки и запах молодой горящей древесины. День прошел в густом озере волнующейся зелени. Кругом почти ни души. Потом вдруг неожиданный просвет – и я уже перед огромным глубоким ущельем с перекинутым через него шатким деревянным мостом. Да это же край света! Как, во имя всего святого, я здесь очутился, зачем – ума не приложу. Как же я буду питаться? Да ведь если бы даже я съел невообразимое количество самой сытной еды, мне все равно было бы грустно, дико грустно. Я не знаю, куда мне деваться. Мост этот – это конец, конец мне самому, конец известному мне миру. Мост этот – это умопомешательство: я не вижу причин, зачем он здесь, я не вижу причин, зачем кому-то надо его пересекать. Я отказываюсь делать очередной шаг, я воздерживаюсь от пересечения этого безумного моста. Рядом – низенькая стена, я прислоняюсь к ней, пытаясь понять, что мне делать, куда деваться. Я тихо осознаю, до чего же я все-таки цивилизованная личность, жутко цивилизованная, – потребность в людях, разговорах, книгах, театре, музыке, кафе, пьяном кутеже и так далее. Жуткое это дело – быть цивилизованным, потому что, когда выходишь к краю света, тебе нечем питать страх одиночества. Быть цивилизованным – это значит иметь целый комплекс потребностей. Человеку же, когда он на полном издыхании, желательно вообще не иметь никаких потребностей. День-деньской бороздил я табачные поля, и мне становилось все более и более не по себе. Что мне делать со всем этим табаком? Куда меня занесло? Повсюду люди выращивают урожаи и производят товары для других людей, а я скольжу, точно призрак, не касаясь всей этой невразумительной деятельности. Я очень хочу найти себе какую-нибудь работу, но я не желаю быть причастным этому делу, этому сатанинскому механическому процессу. Я вхожу в какой-то город и просматриваю газеты, повествующие о том, что происходит в этом городе и его окрестностях. Мне кажется, что там ничего не происходит, что часы остановились, а эти жалкие бесы ни о чем таком даже не подозревают. Более того, я нутром чую, что в воздухе носится убийство. Я слышу его запах. Пару дней назад я пересек воображаемую линию, отделяющую Север от Юга. Я понял это, только когда наткнулся на правящего упряжкой черномазого, – поравнявшись со мной, он привстает на козлах и почтительно снимает шляпу. Он был седой как лунь, а на лице – выражение величественного достоинства. Тут уж мне стало совсем худо: до меня дошло, что здесь еще есть рабы. Этот человек обязан был приподнять передо мной шляпу – потому что я белой расы. Тогда как на самом деле это я должен был снять перед ним шляпу! Я должен был отдать ему честь, как пережившему все те гнусные издевательства, которым белые подвергали черных. Я первым должен был снять перед ним шляпу, чтобы дать ему понять, что я не из этой системы, что я прошу у него прощения за всю свою белую братию, слишком невежественную и жестокую, чтобы сделать честный открытый жест. Сегодня я постоянно чувствую на себе их взгляды: они следят из-за дверей, из-за деревьев. Все такие тихие, мирные – на вид. Нэгра ныкада нысыво ны гаварыль. Нэгра – он сыгида мачаль. Белый думай, нэгра зынай сывае месыта. Нэгра нысыво ны зынай. Нэгра жыдаль. Нэгра высо видель, шыто белый делай. Нэгра нысыво ны гаварыт, нэт, сэр, ныкада, сэр. НО НЕГР ТЕМ НЕ МЕНЕЕ УБИВАЕТ БЕЛОГО! Всякий раз, как негр взглядывает на белого, он режет его без ножа. Это не жара, не нематода, не скудные урожаи несут Югу гибель, – гибель Югу несет негр! Негр выделяет яд – хочет он того или нет. Весь Юг опрыскан и окурен негритянским ядом.

Еще рывок… Сижу у входа в цирюльню возле Джеймс-ривер. Я пробуду здесь минут десять – не больше, вот только сгружу свинец с ног. Передо мной отель и несколько лавочек: все там вдруг затихает… кончается, как и началось, – безо всякой причины. В глубине души я жалею горемык, что здесь рождаются и умирают. Да кому он, в сущности, нужен, этот город? На кой ляд кому-то переходить через дорогу, чтобы побриться и постричься или даже заполучить кусок сочного филейчика? Люди, купите-ка вы лучше себе по ружью да перестреляйте друг друга, к чертовой матери! Помогите мне навсегда выкинуть из головы эту улицу – она напрочь лишена смысла.

В тот же день, ближе к ночи. Все шкандыбаю, зарываясь все глубже и глубже на Юг. Я выхожу из какого-то маленького городишки и короткой дорогой срезаю путь к шоссе. Вдруг слышу позади себя шаги, и вскоре меня на бегу обгоняет молодой человек, тяжело дыша и матерясь на чем свет стоит. Я на секунду останавливаюсь, чтобы понять, в чем дело. Слышу: следом за ним несется еще один. Этот постарше и вооружен. Он дышит на удивление легко и молчит как в рот воды набрав. Как раз в тот момент, когда он появляется в моем поле зрения, из-за туч выплывает луна, и мне удается как следует разглядеть его лицо. Я узнаю в нем охотника на людей. Я отступаю в тень, и тут следом возникает еще несколько человек. Я в панике. Дрожу как осиновый лист. Слышу, кто-то говорит, что это шериф и что он обязательно сцапает того парня. Ужас. Продолжаю двигаться к шоссе, ожидая услышать выстрел, который разом со всем покончит. Ни звука – лишь тяжелое дыхание молодого человека и нетерпеливый дробный топот банды шерифа. Только выхожу к большаку, как из темноты выступает еще один бугай и не спеша приближается ко мне. «Куда путь держишь, сынок?» – спрашивает он вполне дружелюбно и даже чуть ли не ласково. Я сбивчиво мямлю что-то насчет соседнего города. «Оставайся-ка лучше здесь, сынок», – говорит. Я не стал вступать в пререкания. Я позволил ему препроводить меня обратно в город и заключить под стражу, как вора. Я улегся на полу вместе с другими пятьюдесятью хануриками, и мне приснился дивный сексуальный сон, окончившийся гильотиной.

Шкандыбаю дальше… Назад возвращаться так же муторно, как и продвигаться вперед. Я уже больше не чувствую себя американским гражданином. Та часть Америки, откуда я вышел, где я имел хоть какие-то права, где я чувствовал себя свободным, осталась так далеко позади, что начинает в моей памяти потихоньку обрастать мхом. Такое ощущение, будто меня постоянно пихают прикладом в спину. Шагай, шагай! – кажется, только это я и слышу. Когда со мной заводят разговор, я прикидываюсь шлангом, чтобы не показаться чересчур умным. Я выказываю живой интерес к урожаям, погоде и выборам. Когда я останавливаюсь, чтобы немного передохнуть, меня начинают разглядывать – и черные, и белые: так и пожирают глазами, точно ждут, когда я дам сок и можно будет мной полакомиться. Мне надо прошагать еще миль этак с тысячу – будто у меня тайное задание, будто я и впрямь куда-то спешу. А тут еще всем своим видом приходится изображать нечто вроде благодарности за то, что никому, видите ли, до сих пор не взбрело в голову меня прикончить. Это и угнетает, и бодрит одновременно. Ты человек меченый, и никто не посмеет нажать на гашетку. Тебе дадут в целости и сохранности добраться до Мексиканского залива, а там хоть топись!

Да, сэр, я дошел до Мексиканского залива; мало того – я вошел в него и утопился. И сделал это – gratis![60] А когда выловили мое тело, на нем обнаружили метку: F. О. В.,[61] Миртовая аллея, Бруклин; назад его отправили С. О. D.[62] Когда впоследствии меня спросили, зачем я себя убил, я не смог придумать ничего лучшего, как ответить: «Потому что хотел электрифицировать космос!» Под этим я подразумевал одну очень простую вещь: Делавэр, Лакавана и Запад уже электрифицированы, Приморская воздушная трасса уже электрифицирована, а душа человеческая по-прежнему остается на уровне крытого фургона американских колонистов. Я родился в самом логове цивилизации и воспринял это как должное – а что было делать? Но в том-то и штука, что больше никто не принимал это всерьез. Мне не было места в обществе, где я был единственным по-настоящему цивилизованным человеком, – пока не было. Однако книги, которые я читал, музыка, которую я слушал, убедили меня, что в мире есть и другие люди вроде меня. Я должен был пойти и утопиться в Мексиканском заливе, чтобы получить прощение за то псевдоцивилизованное существование, что я влачил. Я должен был, как от вшей, избавиться от своего духовного тела, если угодно.