Стоя в саду и вслушиваясь в весь этот шурум-бурум, трудно было поверить, что ты находишься в том же самом городе. А ведь стоило мне разинуть варежку и вытряхнуть свое нутро – и все было бы кончено. Ни один из этих вертопрахов ничего не достиг в глазах света. Они были просто славные ребята, дети, товарищи, которые обожали музыку и любили хорошенько кутнуть, причем так кутнуть, что иной раз доходило до вызова кареты «скорой помощи». Как, например, в тот вечер, когда Эл Бергер, демонстрируя один из своих головокружительных трюков, вывихнул коленку. Все были так счастливы, так поглощены музыкой, до того разгорячены, что ему пришлось битый час доказывать нам, что его дело швах. Мы решили сами дотащить его до госпиталя, но путь туда неблизкий, и плюс ко всему – вот умора! – мы его то и дело роняли, отчего он орал как оглашенный. В итоге мы позвонили в неотложку из ближайшей полицейской будки; прибыла «скорая», а заодно и козелок. Эла увезли в госпиталь, а нас – в каталажку. Всю дорогу мы что было мочи горланили песни, и, когда нас выпустили, мы по-прежнему пребывали в отличнейшем расположении духа. Полицейские тоже пребывали в отличнейшем расположении духа, так что все мы переместились в полуподвальное помещение, где стояло раздолбанное пианино, и снова стали драть глотки и барабанить по клавишам. Все это напоминает некий этап в истории до Рождества Христова, который заканчивается не оттого, что вспыхивает война, а оттого, что даже такая цитадель, какой был дом Эда Бо́риса, не обладает иммунитетом к яду, просачивающемуся с периферии. Оттого, что каждая улица потихоньку превращается в Миртовую аллею. Оттого, что пустота заполняет весь континент от Атлантики до Тихого. Оттого, что еще немного – и во всей стране не сыщешь ни одного дома, войдя в который можно увидеть, как кто-то распевает песни, стоя на руках. Да такого уже и нынче-то не встретишь. А чтобы два рояля наяривали одновременно – и подавно. Да и где нынче найдешь двух ребят, готовых просто забавы ради всю ночь напролет барабанить по клавишам! Таких ребят, как Эд Бо́рис и Джордж Ньюмиллер, ангажируют на радио или в кино, где используется лишь наперсточек их таланта, – остальное же выкидывается на помойку. Судя по публичным зрелищам, никто и знать не знает, какая масса таланта пропадает невостребованной на великом американском континенте. Позднее – а я потому и любил посиживать на ступеньках в переулке Жестяных Кастрюль – я довольно часто коротал вечера, слушая, как выкондрючиваются профессионалы. Оно, конечно, тоже хорошо, но это все не то. Тут не было ничего смешного – сплошь повторение пройденного, позволявшее грести деньги лопатой. В Америке любой человек, обладавший хоть каплей юмора, приберегал ее, чтобы повыгоднее продать. Но и среди них встречались неподражаемые виртуозы – люди, которых я не забуду никогда, люди, чьи имена канули в небытие, – они-то и были лучшими из тех, кого мы дали. Помню одного исполнителя из труппы Кейта – он был, наверное, самым безумным человеком в Америке и имел на этом долларов пятьдесят в неделю. Трижды в день на протяжении недели он выходил к публике и держал ее под обаянием своих чар. Он прекрасно обходился без сценария, импровизируя на ходу и ни разу не повторив ни одной своей хохмы, ни единого трюка. Он выкладывался щедро, не скупясь, и я бы не сказал, что при этом он был прожженным негодяем или продажной душой. Он был из тех ребят, что рождаются коростелями, и бурлившая в нем энергия и радость не знали удержу. Он мог сыграть на любом инструменте и станцевать любой степ, мог с ходу выдумать историю и развивать ее, пока не прозвенит звонок. Не довольствуясь исполнением одного своего номера, он и коллегам помогал вытягивать их номера: стоит, бывало, за кулисами и выжидает подходящего момента, чтобы вклиниться в номер другого комика. Он сам был целое шоу, причем шоу, обладавшее гораздо более мощным терапевтическим эффектом, чем весь арсенал средств современной науки. Такому человеку следовало бы платить зарплату президента Соединенных Штатов. Следовало бы вообще убрать в отставку президента Соединенных Штатов и разогнать Верховный Суд, а правителем поставить человека вроде него. Такой бы в два счета излечил все болезни по списку. К тому же он из тех чудаков, кто сделал бы это даром – только попроси. Вот уж кто точно бы избавил психушки от пациентов! Он не стал бы предлагать никаких лекарственных снадобий – просто свел бы всех с ума. Между подобным решением вопроса и вечным состоянием войны, каковым является цивилизация, есть лишь один запасной выход – это дорога, на которую рано или поздно вступит каждый из нас, ибо все прочее обречено на провал. Персонаж, символизирующий этот путь всех путей, обладает головой о шести ликах и о восьми глазах; голова его представляет собой вращающийся маяк, а вместо папской тиары – хотя и такое вполне возможно – на ее макушке проделано отверстие для проветривания мозгов, которых в ней раз-два и обчелся. Мозг у него действительно невелик, я подчеркиваю, потому что он не обременен тяжким грузом, ибо, когда живешь на полноте сознания, серое вещество расходуется, обращаясь в свет. И это единственный персонаж, которого можно поставить выше комедианта: он не смеется и не плачет, он – вне страдания. Пока что нам трудно его опознать, так как он находится в непосредственной близости от нас – фактически прямо под кожей. Но когда комедиант хватает нас за живое, этот человек, имя которому, я полагаю, Бог – раз уж ему пришлось воспользоваться каким-то именем, – громогласно заявляет о себе. И если все человечество начинает покатываться со смеху, то есть хохотать до упаду, я хочу сказать, – значит, каждый уже одной ногой стоит на тропе. В такой момент любой запросто может стать и Богом, и кем угодно еще. В такой момент у вас происходит аннигиляция двойственного, тройственного, четверного и множественного сознания, отчего серое вещество скручивается на макушке черепной коробки твердыми кольцами. В такой момент вы и впрямь можете ощутить наличие отверстия в макушке; вам известно, что когда-то на этом самом месте у вас был глаз и что глаз этот обладал способностью сразу охватывать все целиком. Теперь глаз исчез, но, когда вы смеетесь до слез и до колик в животе, у вас и впрямь открывается «форточка» и происходит проветривание мозгов. В такой момент никто не сможет заставить вас взяться за оружие и пойти убивать врагов, никто не сможет заставить вас раскрыть толстенный фолиант, содержащий метафизические истины мира, и прочесть его от корки до корки. Если вы понимаете, что такое свобода – свобода абсолютная, а не относительная, – то вы наверняка признаете, что она ближе всего к тому, к чему вы рано или поздно придете. Если я и против существующего положения вещей, то это отнюдь не значит, что я моралист, – просто я хочу побольше смеяться. Я не утверждаю, что Бог – это один всеобъятный смех; я говорю, что для того, чтобы подобраться поближе к Богу, нужно как следует посмеяться. Моя единственная цель в жизни – приблизиться к Богу, то есть приблизиться к самому себе. Потому мне и не важно, какой дорогой идти. А вот музыка – вещь крайне важная. Музыка – это стимулятор шишковидной железы. Музыка – это вам не Бах или Бетховен; музыка – это консервный ключ души. Она вселяет в тебя жуткий покой, заставляет понять, что есть кров и твоему существу.

Пронизывающий ужас жизни заключается не в бедствиях и катастрофах, поскольку подобные вещи способствуют вашему пробуждению: вы свыкаетесь с ними, сродняетесь и в конце концов вновь укрощаете… нет, ужас жизни скорее похож на… ну вот сидишь, например, в гостиничном номере в каком-нибудь, скажем, Хобокене, а денег у тебя на один раз поесть. Ты в городе, в котором тебе бы не хотелось еще раз побывать, и тебе и надо-то всего ночь перекантоваться в гостиничном номере, но, чтобы там высидеть, необходимо собрать все мужество, всю храбрость, на которые ты способен. Неспроста, должно быть, иные города, иные места внушают подобный ужас и отвращение. В таких местах, должно быть, постоянно происходит что-то вроде вялотекущего смертоубийства. Люди там той же расы, что и ты, они точно так же носятся со своими делами, как и все люди на свете, они строят точно такие же дома – не лучше и не хуже, у них та же система образования, та же валюта, те же газеты, и все-таки они совершенно не похожи на других известных тебе людей, да и вся атмосфера иная, и ритм иной, и напряжение иное. Это все равно что наблюдать себя в следующей инкарнации. До тебя с раздражающей несомненностью доходит, что жизнью правят отнюдь не деньги, не политика, не религия, не воспитание, не народ, не язык, не обычаи, а что-то другое – нечто такое, что ты постоянно пытаешься задушить и что в действительности само тебя душит, иначе бы тебя не охватывал внезапный ужас и не надо было бы задаваться вопросом, как бы куда сбежать. В некоторых городах, где обходилось без ночевок, бывало и одного-двух часов достаточно, чтобы потерять присутствие духа. Такова, на мой взгляд, Байонна. Я появился там поздним вечером, имея при себе несколько врученных мне заранее адресов. Под мышкой у меня был портфель с проспектом Британской энциклопедии. Мне вменялось в обязанность, передвигаясь под покровом ночи, продавать эту чертову энциклопедию каким-то бедолагам, желающим повысить свой культурный уровень. Даже если бы меня выкинули в Гельсингфорсе, я бы и то не испытал такого острого чувства неприкаянности, какое одолевало меня на улицах Байонны. По мне, так это совершенно не американский город. Да это и не город вовсе, а гигантский, извивающийся в темноте осьминог. Первая дверь, к которой я подошел, выглядела до того угрожающе, что я даже не потрудился постучать; подобным образом я обошел несколько адресов, прежде чем собрался с духом и постучал. Первое же лицо, показавшееся за дверью, перепугало меня до усеру. Я говорю не о робости там или смущении – я говорю о самом настоящем страхе. Это было лицо подручного каменщика – неотесанный ирлашка, способный на радостях и топором тебя зарубить, и в глаз харкнуть. Я быстренько сделал вид, что ошибся домом, и поспешил по следующему адресу. Каждый раз, как отворялась дверь, я видел очередного монстра. И вот наконец я добрался до одного глупого дурня, который на полном серьезе собрался повышать свою эрудицию, что меня и доконало. Я испытал неподдельный стыд за самого себя, за свою страну, за свою расу, за свою эпоху. Я потратил черт знает сколько времени, убеждая его не покупать эту проклятую энциклопедию. Он со всем своим простодушием поинтересовался, что же в таком случае привело меня в его дом, на что я, ни секунды не раздумывая, наговорил ему поразительной лжи – лжи, которая впоследствии обернулась великой правдой. Я сказал ему, что продаю энциклопедию только для виду – чтобы иметь возможность знакомиться с людьми и писать о них книги. Это крайне его заинтересовало – гораздо больше, чем сама энциклопедия. Ему захотелось узнать, что я думаю написать о нем, – не могу ли я рассказать? Двадцать лет потребовалось мне, чтобы ответить на его вопрос, однако же получите! Если вам, Джон Доу из города Байонна, все еще это интересно, так знайте же… Я вам очень многим обязан, Джон Доу, потому что после того, как я наврал вам с три короба, я вышел из вашего дома и, в клочья изорвав проспекты, предоставленные мне Британской энциклопедией, выбросил их в сточную канаву. Я поклялся себе, что в жизни больше не пойду к людям под ложными предлогами, даже если в качестве такого предлога надо будет распространять Священное Писание. Я в жизни больше не буду ничего продавать, даже если мне придется умереть с голоду. И вот я иду домой, и я сяду за стол и на самом деле буду писать о людях. И если кто постучит в мою дверь и предложит мне что-то купить, я приглашу его зайти и спрошу: «Зачем тебе это?» И если он ответит, что ему надо зарабатывать на жизнь, я отдам ему все деньги, какие у меня найдутся, и снова попрошу его задуматься о том, что он делает. Я хочу предостеречь как можно больше людей, чтобы они, занимаясь тем или иным делом, не использовали в качестве предлога необходимость зарабатывать на жизнь. Это неправда. Можно умереть голодной смертью – и это гораздо лучше. Каждый, кто по собственной воле обрекает себя на голодную смерть, подкидывает очередную палку в колеса механического процесса. Я бы скорее предпочел увидеть, как человек в погоне за желанным куском хлеба хватается за ружье и стреляет в соседа, нежели поддерживает механический процесс, делая вид, что ему приходится зарабатывать на жизнь. Так-то, мистер Джон Доу.