Еще год-другой – и я сам стал давать уроки; как на грех, мать моей ученицы оказалась потаскухой, проституткой и сучарой, каких свет не видывал. Как я потом узнал, она путалась с одним негром. Судя по всему, она никак не могла найти себе хуя по размеру. Одно могу сказать: всякий раз, как я собирался домой, она зажимала меня в прихожей и терлась об меня одним местом почем зря. Я опасался заводить с ней шашни, потому как, по слухам, она вся была напичкана сифилисом, но хрен тут выдержишь, когда озабоченная сучка вроде этой напяливает на тебя свою пизду и чуть не целиком запихивает тебе в глотку язык. Обычно я еб ее встояка, прямо в прихожей, что не составляло особого труда ввиду ее необычайной легкости, и я мог держать ее на руках, как куклу. И вот как-то вечером стою я с ней таким манером и вдруг слышу: в замке поворачивается ключ… Она так и остолбенела от страха. Деваться некуда. К счастью, в прихожей висели портьеры – там я и укрылся. Потом слышу: этот черномазый кобель поцеловал ее и спрашивает: «Ну как ты, сладкая?» – на что она запела, как-де, мол, она его заждалась, да не лучше ли сразу подняться наверх, а то ей-де не терпится, ну и все такое. И как только утих скрип ступеней, я осторожно открыл дверь и пустился наутек во все лопатки. Ну и струхнул же я тогда, ей-богу, – ведь, если ее черномазый хахаль что-то заподозрит, глотку он мне точно перережет, уж это будьте уверены. А посему я прекращаю давать уроки в этом притоне, но не тут-то было, – вскоре меня стала домогаться дочь этой задрыги: почему бы, мол, мне не позаниматься с ней у ее подруги? А дочери между тем едва перевалило за шестнадцать… И вот мы вновь приступаем к этюдам Черни – добилась-таки своего дочурка. Впервые вдыхал я запах свежей пизды, и он был дивным, как свежескошенное сено. Урок за уроком мы ебемся как проклятые, а между уроками – доебываемся сверхурочно. В конце концов происходит печальная история – она залетает. Что делать – пришлось обратиться к одному еврейчику. Тот просит за работу двадцать пять баксов, а у меня таких денег отродясь не бывало. Кроме того, она несовершеннолетняя. Кроме того, у нее может начаться заражение крови. В общем, даю я ему пятерик в счет причитающейся суммы и на пару недель сваливаю в Адирондаки. В Адирондаках я знакомлюсь с одной школьной учительницей, которой смерть как приспичило брать уроки музыки. Снова технические этюды, снова гондоны и головоломки. Казалось, всякий раз, как я касался клавиш, очередная пизда срывалась с цепи.
На вечеринках меня усаживали за это ебаное пианино, и я должен был весь вечер пахать, как в жопу заведенный. Для меня это все равно что обмотать пенис носовым платком и засунуть его себе под мышку. На отдыхе, в сельской гостинице или на ферме, где пизд всегда собиралось столько, что хоть пруд пруди, музыка производила умопомрачительный эффект. Об отпуске я мечтал весь год – не из-за пизд, конечно, а потому, что в это время не надо было работать. Сбросив лямку трудовых будней, я тут же ударялся в клоунаду. Меня так распирало от избытка энергии, что хотелось выпрыгнуть из собственной шкуры. Помню, как-то летом в Катскиллах я познакомился с девушкой по имени Фрэнси. Она была похотлива и довольно хороша собой: могучие шотландские титьки и ряд ровных белых зубов делали ее просто ослепительной. Все началось на речке, прямо в воде. Мы барахтались, держась за лодку, и у Фрэнси одна из маркоташек выскользнула наружу. Я будто бы невзначай вытолкнул и вторую, а затем отстегнул бретельки. Она стыдливо нырнула под лодку, я – следом, а когда она вынырнула, чтобы набрать воздуха, стянул с нее треклятый купальный костюм, и вот она уже плавает, как наяда, а ее огромные мощные буфера подпрыгивают на волнах, точно разбухшие пробковые поплавки. Я тоже избавился от плавок, и мы стали резвиться за бортом лодки, как два дельфина. Вскоре в каноэ подгребла подружка Фрэнси – здоровенная такая деваха, земляничная блондинка с агатовыми глазами, сплошь усыпанная веснушками. Она была несколько шокирована, обнаружив нас в чем мать родила, но мы, не мешкая, стащили ее с каноэ и вмиг раздели. И вот мы уже втроем играем в воде в пятнашки, но одолеть девиц мне так и не удалось: скользкие были, как угри. Наигравшись, мы рванули к маленькой кабинке для переодевания, стоявшей в отдалении, точно заброшенная караульная будка. Одежду мы захватили с собой и собирались облачиться все скопом в этой тесной будчонке. Было ужасно жарко и душно – собиралась гроза. Агнесса – так звали подружку Фрэнси – спешила поскорее одеться. Ей сделалось стыдно, что она стоит тут перед нами совершенно голая. Фрэнси – та, похоже, наоборот, чувствовала себя в своей тарелке. Она сидела на скамейке нога на ногу и курила. Пока суд да дело, Агнесса стала натягивать рубашку, и тут вдруг сверкнула молния, принеся на хвосте ужасающий раскат грома. Агнесса завизжала и бросила рубашку. Через пару секунд последовала вторая вспышка и новый удар грома угрожающе близко. Воздух вокруг сгустился до синевы, стали кусаться мухи; мы занервничали, зачесались и слегка запаниковали. Особенно Агнесса, которая жутко боялась молний, а еще жутче боялась, что нас найдут мертвыми, а главное – голыми. Она заявила, что намерена одеться и бежать домой. И только она это произнесла, как дождь хлынул как из ведра. Мы решили, что через пару минут он перестанет, и поэтому так и остались стоять нагишом, глядя сквозь полуоткрытую дверцу на идущий от реки пар. Казалось, обрушилась глыба дождя, и молнии, как будто играя, метали в нас огненные стрелы. Тут уж мы все перепугались не на шутку и не знали, что делать. Агнесса заламывала руки и выкрикивала молитвы, всем своим видом напоминая полоумную Георга Гросса – одну из этих перекошенных мымрочек с четками на шее и разлитием желтой желчи в придачу. Я уже подумал, что еще чуть-чуть – и она рухнет в обморок прямо на нас или отмочит еще что-нибудь в этом роде. И тогда меня осенила блестящая идея – сплясать под дождем ритуальный боевой танец: надо же как-то их отвлечь. Только я выбежал и сделал первый подскок, как полыхнула очередная молния и расщепила надвое стоявшее неподалеку дерево. Я так перетрухал, что у меня чуть было шарики за ролики не заехали. От страха я всегда смеюсь. И вот я расхохотался, расхохотался каким-то нечеловеческим, леденящим кровь смехом, от которого девицы подняли дикий визг. Когда я услышал их визги, не знаю почему, но мне вспомнились технические этюды, и я сразу же ощутил, что стою в пустоте, а вокруг синяя мгла, и дождь то горячими, то холодными струями отбивает по моей нежной плоти барабанную дробь вечерней зори. Все мои чувства собрались на поверхности кожи, под ней же я был пуст, я был легок как перышко, я был легче воздуха, легче дыма, легче талька, магнезии, легче любой распроклятой вещи, какую ни возьми. Я вдруг почувствовал себя индейцем из племени чиппиуа и снова – в тональности сассафрас, так что мне по хую стало, визжат девицы, падают ли в обморок или срут себе в штаны, которых все равно на них не было. Глядя на безумную Агнессу с четками на шее и огромными, посиневшими от страха «хлебницами», я задумал исполнить святотатственный танец, что и сделал, одной рукой придерживая яйца, а другой – показывая «нос» громам и молниям. Дождь хлестал то холодными, то горячими струями, а трава, казалось, кишмя кишела стрекозами. Я скакал, как кенгуру, и орал во всю глотку: «Отче! ты, старый подлый сукин сын, угомонись с этими ебаными молниями, а не то Агнесса навсегда потеряет веру в тебя! Слышь, там, наверху! Тебе говорят, сморчок херов, кончай свои штучки-дрючки… у Агнессы от тебя и так уже мозги набекрень. Эй, оглох, что ли, старый футцер?» И под бесперебойную стрекотню моего языка, моловшего эту наглую чепуху, я скакал вокруг будки, как газель, и богохульствовал, изрыгая самые грозные проклятия, какие только отыскал в своей памяти. Когда с треском вступала молния, я подскакивал еще выше; когда громыхал гром, я разражался львиным рыком и пускался колесом; и еще я катался по земле, точно дикий звереныш, я обгрызал траву и плевался ею в небо, я бил себя кулаками в грудь с упоением гориллы, и все это время перед глазами у меня маячили этюды Черни, забытые на пианино, – белые листы, испещренные диезами и бемолями. «И этот мудозвон, – думал я, – еще воображает, будто с его этюдами можно освоить „Хорошо темперированный клавир“!» И тут вдруг мне взбрело в голову, что Черни-то, поди, тоже сидит сейчас на небесах и любуется оттуда на мои проделки, и тогда я взял и плюнул в него – так высоко, как только мог, а когда раздался новый раскат грома, я заорал что есть мочи: «Ты, ублюдок! Это я тебе, Черни… чтоб тебе там наверху яйца молнией отхватило… чтоб ты проглотил свой горбатый крючок и чтоб он застрял у тебя в глотке… слышишь меня, кочерыжка недоделанная?»
