Одной из причин, почему я так ничего и не добился в этой паршивой музыке, было то, что к ней вечно примешивался секс. Стоило мне разучить пару песенок, и пизды стали роиться вокруг меня, как мухи. Начать с того, что в значительной степени в этом была повинна Лола. Лола – это моя первая учительница музыки. Лола Ниссен. Смешное имя, типичное для того квартала, где мы тогда жили. Оно отдавало то ли вонючей селедкой, то ли червивой пиздой. Сказать по правде, красавицей Лола не была. Угрюмый взгляд исподлобья и желтоватый цвет лица делали ее слегка похожей на калмычку или на чинучку. У нее было несколько бородавок и жировиков, а об усах я уже и не говорю. Что, впрочем, меня возбуждало, так это ее волосатость; свои длинные черные на диво роскошные волосы она укладывала на монголоидном черепе восходящими и нисходящими буклями, а на загривке скручивала змеиным клубком. Будучи добросовестной идиоткой, Лола регулярно опаздывала на урок, так что обычно я к ее приходу пребывал уже в состоянии некоторой размягченности, заблаговременно поработав руками. Правда, как только она садилась рядом на табурет, я тотчас возбуждался снова – из-за вонючих духов, которыми она спрыскивала себе подмышки. Летом она носила платья без рукавов, и оттуда у нее вечно торчали пучки волос. Зрелище ее волосатых подмышек будило во мне зверя. Казалось, волосы растут у нее по всему телу, даже из пупка. И до чего же мне хотелось зарыться в них, потаскать их зубами! Я мог бы съесть Лолины волосы как деликатес, будь на них чуточка мяса. В общем, она была волосатая – именно это я и хочу подчеркнуть, – волосатая, как горилла, и эта ее волосатость уводила мои мысли от музыки и переключала на пизду. Мне чертовски хотелось посмотреть на эту ее пизду, и в один прекрасный день я наконец уломал ее младшего братца позволить мне подглядеть, как она будет принимать ванну. Реальность превзошла все мои ожидания: дремучие заросли простирались у нее от пупка до промежности – огромный густой клин, спорран, роскошный, как персидский ковер. А когда она прошлась по нему пуховкой, я чуть было не лишился чувств. В следующий раз к Лолиному приходу я расстегнул на гульфике две пуговицы. Она будто бы не заподозрила в этом никакого подвоха или просто не заметила. В очередной урок я вообще не застегнулся. Тут-то она и попалась. «По-моему, Генри, ты забыл кое-что сделать», – сказала она. Я взглянул на нее, покраснев как бурак, и тупо спросил: «Что сделать?» Она, нарочито отведя взгляд в сторону, ткнула левой рукой мне в ширинку. Рука оказалась так близко, что я не выдержал, схватил ее и затолкал к себе в штаны. Лола мигом вскочила, побледнев с перепугу. К тому времени хуй мой уже торчал из ширинки и подрагивал в сладостном предвкушении. Я набросился на Лолу и полез к ней под юбку, подбираясь к тому самому персидскому ковру, что углядел сквозь замочную скважину. Неожиданно я словил звонкую оплеуху, за ней другую, после чего Лола схватила меня за ухо и, отведя в угол, поставила лицом к стене и изрекла: «Сейчас же застегни ширинку, глупый мальчишка!» Через пару минут мы вернулись к пианино – снова к Черни с его техническими этюдами. Я был уже не в состоянии отличить диеза от бемоля, однако продолжал играть – от страха, что она наябедничает моей матушке. К счастью, о таких вещах не очень-то разговоришься с чужой мамашей.
При всей неловкости создавшегося положения инцидент этот ознаменовал решительный перелом в наших отношениях. Я решил, что Лола будет теперь обходиться со мной в высшей степени сурово, ан нет: на следующий урок она вроде как даже прифрантилась и облила себя духами, как из шланга. Особенно меня удивила несвойственная ей веселость, потому как обычно она являла собой образец угрюмости и замкнутости. Я больше не осмелился повторить трюк с расстегнутой ширинкой, однако без эрекции у меня не обошлось; мало того, она продержалась весь урок, что явно доставляло Лоле удовольствие, судя по тому, как она украдкой поглядывала в известном направлении. Мне было тогда пятнадцать лет, а ей где-то двадцать пять – двадцать восемь. Я долго ломал голову над тем, как бы все-таки к ней подъехать, но так ничего и не придумал – разве что завалить ее внаглую, когда матери не будет дома. Какое-то время я буквально преследовал ее по вечерам: она имела обыкновение совершать перед сном долгие пешие прогулки. Я часами ходил за ней по пятам в надежде, что она забредет в какое-нибудь укромное местечко возле кладбища, где бы я мог применить тактику погрубее. Порой у меня возникало подозрение, что она знает, что я ее преследую, и что ей это даже приятно. Видимо, она сама только того и ждала, чтобы я на нее накинулся, – только об этом небось и мечтала. И вот, лежу я как-то вечером в траве возле железнодорожного полотна; в воздухе – духота, народу кругом – зернышку упасть некуда: валяются на траве, как сморенные жарой псы. О Лоле я и думать забыл – лежу себе, дремлю. Слишком жарко, чтобы о чем-либо думать. Вдруг вижу – по узкой гаревой дорожке идет женщина. Я лежал, растянувшись, прямо на насыпи, а там – ни единой живой души. Женщина шла не спеша, понурив голову, будто в забытьи. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это Лола. «Лола! – окликнул я. – Лола!» Казалось, она опешила, завидев меня. «Кого я вижу! – говорит. – Что ты тут делаешь?» И с этими словами присаживается рядышком на насыпь. Я и не подумал отвечать; ни слова не говоря, я вскарабкался на нее и повалил на спину. «Только не здесь, пожалуйста», – взмолилась она, а я и ухом не повел: сунул руку ей промеж ног – и вся недолга. Пока я продирался сквозь ее густой спорран, она намокла, как слюнявая кляча. Клянусь Богом, это была моя первая ебля в жизни, а тут, как назло, мимо промчался поезд и обдал нас дождем горящих искр. Лола перепугалась не на шутку. У нее это тоже было впервые, как я понял, и ей это было гораздо нужнее, чем мне, но когда ее обожгло искрами, она всеми силами стала от меня отбиваться, брыкаясь, точно необъезженная кобылица. Как я ни старался, одолеть мне ее не удалось. Вскочив, она отряхнула платье и поправила узел на загривке. «Иди-ка ты лучше домой», – говорит. «И не подумаю», – ответил я и, взяв ее за руку, повел за собой. Довольно приличное расстояние мы прошагали в гробовой тишине. Ни она, ни я, похоже, не соображали, куда идем. Наконец вышли на шоссе, и прямо перед нами раскинулись водохранилища, а рядом – пруд. Я инстинктивно подался к пруду. По пути к берегу нам пришлось пролезать под несколькими деревьями, низко склонявшимися к самой воде. Я помогал Лоле спускаться, как вдруг она поскользнулась, увлекая меня за собой. Она даже и не попыталась встать на ноги, вместо этого облапила меня и прижала к себе. Мало того, к своему вящему изумлению, я почувствовал, как ее рука скользнула мне в штаны. Она так чудесно меня ласкала, что я, недолго думая, кончил ей прямо в ладошку. Тогда она взяла мою руку и сунула ее себе между ляжек. Вся разомлев, она откинулась на спину, широко расставив ноги. Я склонился и перецеловал каждый волосок на ее пизде; я ткнулся языком в ее пупок и отполировал его аж до блеска. Потом улегся головой у нее между ног и стал жадно лакать всю эту слизь, что из нее вытекала. Теперь она стонала и неистово заламывала руки; волосы ее совершенно растрепались и разметались по оголенному животу. Короче, я снова впендюрил и на сей раз держался стойко, за что она должна быть мне чертовски благодарна, потому как кончала уж не знаю сколько раз и было это как фейерверк – будто взорвался целый ящик шутих и петард. По ходу дела она впивалась в меня зубами и в кровь искусала губы, всего исцарапала и вдобавок изодрала рубашку и черт знает что еще. По возвращении домой, взглянув в зеркало, я обнаружил на себе клеймо бычка-производителя.
Все было чудесно, пока это длилось, вот только длилось, увы, недолго. Спустя месяц Ниссены переехали в другой город, и больше я Лолу не видел. Но я повесил ее спорран над кроватью и молился на него еженощно. И всякий раз, как я играл Черни, у меня непременно возникала эрекция, потому что мне сразу вспоминалась Лола – как она лежит на траве, ее длинные черные волосы, узел на загривке, стоны, которые она испускала, и лившийся из нее сок. Игра на пианино стала для меня какой-то сплошной искупительной еблей. Целых два года пришлось мне ждать, прежде чем я снова смог, как говорится, окунуть свой конец, но в этот раз все вышло не ахти как, тем более что я подхватил отменный трипперок, и к тому же происходило это не на траве, да и не летом, да и пыла особого не было: обычная холодная механическая ебка за бабки – блядки для разрядки в тесном, занюханном гостиничном номере, причем эта падла еще пыталась сделать вид, что кончает, хотя кончала она не чаще, чем рождественский чулок. Конечно, может, это и не она подарила мне триппак, а ее «сменщица», что спала в соседнем номере с моим другом Симмонсом. А было вот как: я так быстро развязался со своей механической ебкой, что подумал, дай-ка пойду взгляну, как там у старины Симмонса. Смотрю: ну и дела! Они, оказывается, все еще это самое, причем на полную катушку. Она, девица-то его, была родом из Чехии и малость простовата – явно из начинающих – и с непривычки забывалась и еблась в свое удовольствие. Глядя, что она вытворяет, я решил подождать и испробовать ее на себе. Ну и испробовал на свою голову. Не прошло и недели, как у меня обнаружились какие-то выделения, – я еще тогда подумал, что это я себе то ли яйца отбил, то ли застудился.
