Однако, несмотря на все мои благие старания, Агнесса все больше впадала в беспамятство. Она была дремучей ирландской католичкой и до этого никогда не слыхала, чтобы к Богу обращались в подобном духе. И пока я отплясывал за будкой, она вдруг выскочила из укрытия и со всех ног кинулась к реке. Услышав, как Фрэнси заверещала: «Верни ее, она утопится! Беги скорей!» – я рванул вдогонку. Дождь по-прежнему хлестал как из ведра. На ходу я кричал ей, чтобы она вернулась, но Агнесса, как одержимая, очертя голову неслась вперед, а добежав до берега, сиганула в воду и припустила к лодке. Я поплыл за ней и, когда мы очутились у борта лодки, которую эта идиотка могла, чего доброго, перевернуть, обхватил ее одной рукой за талию и стал утешать и успокаивать, словно дитя малое. «Отстань от меня, – выпалила она. – Ты безбожник!» Иисус, Мария! Я был так ошарашен, так изумлен, услышав это. Так вот оно что! Вся ее истерика, оказывается, только из-за того, что я оскорбил Всевышнего. Мне даже захотелось смазать ей разок по уху, дабы привести ее в чувство. Но мы оба были не в себе, и я опасался, как бы она не выкинула какой-нибудь фортель: опрокинет еще лодку нам на головы, если я что-то не то сделаю. Так что я изобразил жуткое раскаяние и сказал, что ничего такого не хотел, что я переборщил, и так далее и тому подобное. А пока я ее улещивал и умасливал, я под сурдинку скользнул рукой чуть ниже талии и ласково погладил ее по попке. Ей только того и надо было. Сквозь слезы она залепетала, какая, мол, она добропорядочная католичка и как старается не грешить, и так, видно, упивалась собственным красноречием, что даже не поняла, что я делаю, но все же, когда я запустил руку ей в промежность и произнес все красивые слова, какие только пришли мне на ум, – о Боге, о любви, о визитах в церковь, об исповеди и прочей дребедени, – она, должно быть, что-то да почувствовала, потому как уже добрая тройка моих пальцев сновала у нее внутри из стороны в сторону, точно пьяный челнок. «Обними меня, Агнесса», – ласково попросил я, высвобождая руку и притягивая девушку к себе, пытаясь при этом раздвинуть ее ноги своими… «Вот так, умничка… расслабься же… скоро все кончится». И, не переставая пудрить ей мозги разглагольствованиями о церкви, об исповедальне, о любви к Богу и обо всей этой чертовщине, я умудрился-таки в нее проникнуть. «Ты очень добр ко мне, – сказала она, будто и не понимая даже, что моя кочерыжка давно уже у нее в хавырке, – и я сожалею, что вела себя как дура». – «Знаю, Агнесса, – ответил я, – все нормально… обними-ка меня покрепче… ага, вот так». – «Боюсь, как бы лодка не перевернулась», – продолжала она, изо всех сил пытаясь удержать свой зад на одном месте, подгребая для этого правой рукой. «И то верно, давай-ка будем возвращаться», – предлагаю я и с этими словами начинаю от нее отрываться. «Ой, не бросай меня, – верещит она, вцепившись в меня еще крепче. – Не бросай меня, а то я утону». Тут как раз к берегу подбегает Фрэнси. «Скорее, – верещит Агнесса, – скорее… я тону».
Фрэнси, надо сказать, была просто чудо. Она, к счастью, никакая не католичка, и если у нее и имелись какие-то моральные принципы, то разве что на уровне рептилий. Она была из той породы девиц, что рождены исключительно для ебли. Она не преследовала никаких целей, не имела никаких таких высоких устремлений, не выказывала никакой ревности, никогда не держала обиды, никогда не унывала и отнюдь не страдала отсутствием интеллекта. Вечерами, когда мы сидели в темноте на веранде и болтали с гостями, она могла запросто подойти и забраться ко мне на колени без ничего под юбкой; я юркал в ее норку и делал свое дело, пока она весело щебетала с другими. Пожалуй, она бы ничтоже сумняшеся могла заголиться и перед самим папой римским, буде ей подвернулся удобный случай. По возвращении в город, когда я заходил к ней домой, она отмачивала подобные шалости на виду у матери, чье зрение, к счастью, начинало ослабевать. Когда же мы отправлялись на танцульки и у нее вдруг начинало припекать в панталонах, она затаскивала меня в телефонную будку – вот оригиналка! – звонила кому-нибудь вроде Агнессы и забавлялась со мной, болтая по телефону. Видимо, она получала особое наслаждение, проделывая это при всем честном народе: когда, мол, не слишком на этом сосредоточиваешься, забавнее выходит. В переполненном вагоне метро, скажем, едучи домой с пляжа, она обычно так перекручивала юбку, чтобы разрез пришелся точно посередине; потом брала мою руку и засовывала ее прямо себе в пизду. Если вагон был набит битком и нас благополучно зажимали в угол, она извлекала мой шланг из ширинки и всю дорогу не выпускала из рук. Иногда, особенно разрезвившись, она вешала на него свою сумочку, как бы желая доказать, что обстановка вокруг абсолютно безопасна. Было у нее еще одно замечательное качество: она ничуть не скрывала, что я у нее на приколе не единственный. Не знаю, все ли она мне рассказывала, но рассказывала много чего. О своих похождениях она говорила всегда со смехом, причем рассказывала о них либо взгромождаясь на меня, либо когда я был уже в ней, либо когда я должен был вот-вот кончить. Она выбалтывала, кто как себя при этом ведет, у кого большой, у кого маленький, кто что говорит в момент экстаза и так далее и тому подобное, расписывая все это в таких деталях, будто я собирался писать учебник по еблематике. Похоже, она не испытывала ни малейшего благоговения ни перед своим телом, ни перед своими чувствами – ни перед чем вообще, что имело хоть какое-то отношение к ней самой. «Ну и блядища ты, Фрэнси, – говаривал я, бывало, – у тебя же мораль моллюска!» – «Однако при этом я тебе нравлюсь, не так ли? – парировала она. – Мужики не прочь поебаться, да и женщины тоже. И вообще это никому не вредно, да и вовсе не обязательно любить каждого, с кем ебешься, правда же? Я бы ни за что не хотела влюбиться: ужасно, должно быть, постоянно ебстись с одним и тем же мужиком, согласен? Ведь если бы ты не еб никого, кроме меня, я бы давно тебе наскучила, разве нет? Бывает, приятно поебаться с человеком, которого совсем не знаешь. Пожалуй, лучше и быть не может, – рассуждала она, – ни тебе осложнений, ни телефонных звонков, ни любовных писем, ни ссор, а? Скажи, разве это так плохо? Было дело, попыталась я как-то уломать своего братца меня выебать – знаешь ведь, какой он тюха-валюха, от него вечно одни неприятности. Уж не помню все в точности, но, во всяком случае, остались мы дома одни, а мне в тот день что-то вдруг особенно приспичило. Зашел он ко мне в спальню о чем-то спросить, а я лежу с задранной юбкой и ни о чем другом думать не могу. Меня так разморило, что, когда он вошел, я решила: ну и черт с ним – подумаешь, брат. Я видела в нем лишь мужчину, а потому так и осталась лежать, задрав юбку, ему же сказала, что неважно себя чувствую – живот, дескать, болит. Он хотел тут же побежать мне что-нибудь принести, но я велела ему остаться и немного погладить меня по животу – от этого, мол, мне точно полегчает. Потом я расстегнула корсаж и велела брату гладить непокрытые места. Он старался глядеть на стену, этот благородный тюфяк, и гладил меня, как какую-то бандуру. „Да не так, – говорю ему, – дубина стоеросовая… пониже, пониже… чего ты боишься?“ И сделала вид, что умираю. Тут он невзначай дотронулся. „Там, там, умница! – заверещала я. – Ох, да гладь же! Ведь приятно же!“ И что ты думаешь – этот великодушный идиот форменным образом промассировал меня целых пять минут, не подозревая, что все это была игра. Я разозлилась и послала его ко всем чертям, велев оставить меня в покое. „Кастрат!“ – бросила я ему вдогонку, но он такой чурбан, что, поди, и не понял, что это значит». Она рассмеялась, вспомнив своего незадачливого братца, и присовокупила, что он, наверное, и по сей день девственник. А я что об этом думаю? Дескать, совсем, что ли, из рук вон? Она, мол, конечно, понимает, что мне бы такое и в страшном сне не пригрезилось, и т. д. и т. п. «Скажи-ка, Фрэнси, – поинтересовался я, – а не рассказывала ли ты часом эту историю тому полицейскому, с которым у тебя шуры-муры?» Говорит, не уверена. «Вот и я, – говорю, – не уверен. А то бы он дал тебе просраться, наслушавшись твоих небылиц». – «Мне от него уже досталось», – ответила она кротко. «Как?! – удивился я. – Неужели ты позволила ему себя поколотить?» – «Я его об этом не просила, – бросила она, – но ты ведь знаешь, как он скор на расправу. Никому другому я бы ни за что не позволила себя ударить, но почему-то, когда это исходит от него, я не особенно возражаю. Иногда бывает даже приятно… Не знаю, может, женщине полезно иногда получить взбучку. Да и не так уж это обидно, если парень тебе действительно нравится. Зато потом руки готов целовать – меня даже стыд берет…»
