Я так ослаб, меня так шатает, что я почти не в состоянии сойти вниз по крутым ступеням в виде заглавного латинского «L». Теперь я понимаю, что произошло, – я пересек пограничную черту! Эта моя Библия, что я всюду таскал с собой, должна была ввести меня в курс дела, посвятить в новый образ жизни. Мир, который я знал, больше не существует, он приказал долго жить, с ним покончено, он сметен подчистую. И все, чем я был, сметено вместе с ним. Я – остов, которому делают прививку новой жизни. Я сияю и искрюсь, я горю желанием новых открытий, но в средостении у меня пока что все налито свинцом, заполнено шлаками. Я плачу навзрыд – здесь же, на «L»-образных ступенях. Рыдаю, что дитя малое. Тут до меня ясно и отчетливо доходит: ты один в этом мире! Ты одинок… одинок… одинок. Горько осознавать свое одиночество… горько, горько, горько, горько. И нет этому конца, это непостижимо, и это удел каждого человека на земле, но в моем случае – особенно… в моем – особенно. Снова метаморфоза. Снова все раскачивается и ложится в крен. Я снова во сне, болезненном, горячечном, сладком, доводящем до безумия, тамошнем, заграничном сне. Я стою посреди пустыря, но дома своего не вижу. Нет у меня дома. Сон был миражом. Не было на пустыре никогда никакого дома. Потому я и не мог в него войти. Мой дом не в этом мире, равно как и не в следующем. Я человек без дома, без друга, без жены. Я чудовище из той реальности, которой пока что не существует. Да нет же: конечно существует, будет существовать – в этом я уверен. И вот я уже очертя голову несусь вниз и крою себя на чем свет стоит. Я начисто забыл о предстоящем рандеву, то есть забыл настолько, что боюсь даже, уж не пролетел ли я случаем мимо нее. Судя по всему, все же пролетел. Смотрел, наверное, прямо на нее и не узнавал. Наверное, и она меня не признала. Я одурел, одурел от боли, одурел от тоски. Я в отчаянии. Но уже не в растерянности. Есть же где-то реальность, к которой я принадлежу. Только вот где? Где-то уж слишком далеко. Может, я до самого судного дня буду носиться сломя голову, но так ее и не найду. Но она существует, я точно знаю. Бросаю на всех убийственные взгляды. Если бы я мог бросить бомбу и вдребезги разнести весь квартал, я бы непременно это сделал. Я был бы счастлив увидеть, как все они взлетают на воздух – искромсанные, искалеченные, орущие, аннигилирующие. Хочу всю землю подвергнуть аннигиляции. Я не имею с ней ничего общего. Она безумна от начала и до конца. Сплошной бардак. Гигантский кусок занюханного сыра, набитый разлагающимися личинками. К ебеням ее! Провались она в тартарары! Убивать, убивать, убивать: всех убивать – еврея и нееврея, старого и малого, праведника и злодея…

Я становлюсь легким как перышко, и поступь моя обретает обычную твердость, обычную уверенность, обычную мерность. Что за дивная ночь! Звезды сияют так ясно, так тихо, так далеко. Не то чтоб насмехаясь надо мною, но как бы напоминая мне о суетности. Кто ты, мил человек, чтобы судить о земле, чтобы вдребезги разносить все и вся? Юноша, мы висим здесь уже мириады и мириады лет. Мы все это видели, видели всё и, однако же, мирно сияем каждую ночь, освещаем путь, убаюкиваем сердца. Оглядись окрест, мил человек, посмотри, сколько во всем красоты и покоя. Видишь, даже мусор в канавах выглядит прекрасным в этом свете. Подними этот огрызок капустного листа, расправь его нежно в руке. Я наклоняюсь и поднимаю валяющийся в канаве капустный лист. Он кажется мне чем-то абсолютно новым – целая вселенная в своей сущности. Я отрываю маленький кусочек и рассматриваю его отдельно. Таки вселенная. Таки несказанно прекрасная и таинственная. Даже как-то неудобно выбрасывать его обратно в канаву. Я наклоняюсь и бережно кладу его рядом с другими отбросами. Я впадаю в задумчивость и все больше и больше успокаиваюсь. Я все люблю в этом мире. Я знаю, что где-то в этот самый момент находится женщина, которая меня ждет, и я дойду до нее, если только продолжу свой путь как можно спокойнее, как можно медленнее, как можно тише. Она все еще, быть может, стоит на углу, и, как только я покажусь, она узнает меня – с первого взгляда. Я верю, что так оно и будет, и да поможет мне Бог! Я верю, что все обосновано и предрешено. Мой дом? Да это же весь мир – целый мир мой дом! Я везде дома, только раньше я этого не знал. Но теперь знаю. Нет больше никакой пограничной линии. Ее и не было вовсе – это я сам ее выдумал. В блаженстве я неторопливо бреду по улицам. Милым сердцу улицам. Где бродят все и все страдают, не показывая виду. Когда я останавливаюсь у фонарного столба и прислоняюсь к нему, чтобы зажечь сигарету, даже фонарный столб проявляет ко мне дружелюбие. Это не какая-то там чугунная болванка – это творение человеческой мысли, имеющее определенную форму, изогнутое и отлитое человеческими руками, согретое человеческим дыханием, установленное человеком с помощью рук и ног. Я поворачиваюсь и глажу рукой чугунную поверхность. Он со мной только что не разговаривает. Это человеческий фонарный столб. Он от мира сего – как капустный лист, как дырявый носок, как матрац, как кухонная раковина. Все располагается определенным порядком в определенном месте, поскольку наш разум занимает определенную позицию относительно Бога. Мир как проявленная, осязаемая субстанция есть карта нашей любви. Не Бог, но жизнь есть любовь. Любовь, любовь, любовь. И в самом центре центра ее совершает свой пеший марш этот молодой человек – я сам, то есть не кто иной, как Готлиб Леберехт Мюллер.

Готлиб Леберехт Мюллер! Это имя человека, который потерял свое лицо. И некому подсказать ему, кто он такой, откуда родом и что с ним приключилось. В фильме, где я впервые свел знакомство с этой личностью, он якобы попал в заварушку на фронте. Но когда на экране я узнал себя, притом что на фронте я отродясь не бывал, я понял, что автор присочинил этот маленький эпизод, чтобы не изобличать меня. Порой я забываю, что собой представляет мое настоящее «я». Порой в своих снах я, что называется, испиваю из чаши забвения и скитаюсь неприкаянный и полный отчаяния в поисках принадлежащих мне тела и имени. Иногда сон от яви отделяет лишь тончайшая нить. Порой во время разговора я выхожу из своих башмаков и, подобно уносимой потоком травинке, пускаюсь в странствие, бросив свое лишенное корней «я». В таком состоянии я вполне способен удовлетворять обыденные житейские нужды, в числе коих – поиск жены, отцовство, ведение домашнего хозяйства, развлечение друзей, чтение книг, уплата налогов, исполнение воинского долга и так далее и тому подобное. В таком состоянии я способен, если понадобится, на хладнокровное убийство – ради семьи или ради отечества или… да мало ли ради чего еще. Я обыкновенный, заурядный гражданин, который отзывается на свое имя и которому приписан отдельный номер в паспорте. Я ни в малейшей мере не ответственен за свою судьбу.

И вот в один прекрасный день я вдруг ни с того ни с сего просыпаюсь и, оглядевшись по сторонам, ловлю себя на том, что совершенно не понимаю, что творится вокруг; не понимаю ни своего поведения, ни поведения моих близких; не понимаю, зачем правительства развязывают войны или устанавливают мир, – словом, ничего не понимаю, что ни возьми. В такие минуты я рождаюсь заново, рождаюсь и нарекаюсь подходящим мне именем – Готлиб Леберехт Мюллер! Все, что я делаю, приняв подходящее имя, это озираюсь по сторонам и смотрю на все как баран на новые ворота. На меня тычут пальцами, иногда даже прямо в лицо. Я вынужден порвать с друзьями, с семьей, с возлюбленными. Я обязан разбить лагерь. А в итоге, точно так же естественно, как во сне, я в очередной раз обнаруживаю, что плыву по течению, – обычно когда иду по шоссе, подставив лицо заходящему солнцу. Теперь все мои физические и умственные способности приведены в боевую готовность. Я наиобходительнейшее, наиобворожительнейшее, наиковарнейшее животное – и в то же время я тот, кого не грех назвать и святошей. Я знаю, как постоять за себя. Я знаю, как увильнуть от работы, как избежать обременительных отношений, как избежать жалости, сострадания, мужества и разных прочих волчьих ям. Я задерживаюсь на одном месте и с одним человеком ровно настолько, чтобы получить, что мне надо, а там снова поминай как звали. Я не ставлю себе задач: бесцельное странствование достаточно само по себе. Я свободен, как птица, и устойчив, как эквилибрист. Манна небесная так и сыплется с неба – знай подставляй ладони. И всюду я вызываю к себе самые приятные чувства, будто бы, принимая подарки, которыми меня заваливали, я оказываю другим величайшую милость. Даже в моем грязном белье копаются любящие руки. Ведь добропорядочный человек обожаем каждым! Готлиб! Просто восхитительное имя! Готлиб! – повторяю я снова и снова. Готлиб Леберехт Мюллер.