Так что же такого было в этой книге, что значило для меня так много и все же оставалось неясным? Возвращаюсь к слову «творческий». Я уверен, что разгадка кроется в понимании смысла этого слова. И вот сейчас, когда я вспоминаю об этой книге и о том, каким путем я к ней пришел, мне на ум приходит мысль о человеке, проходящем обряд инициации. Разориентация и переориентация, сопутствующие посвящению во всякое таинство, – это самое чудесное из возможных переживаний. Все, над чем мозг трудился целую жизнь, ассимилируя, категоризируя и синтезируя, приходится пересортировывать и переупорядочивать. День движения души! Хотя, конечно, за один день тут не управиться – на это уходят недели, месяцы, годы. Бывает, встретишь ненароком кого-то из друзей, с кем не виделся, скажем, пару недель, а он тебе уже совсем чужой. Пошлешь ему сигнал-другой со своей новой колокольни и, если он не среагирует, пройдешь мимо – и поминай как звали. Это как при расчистке поля брани: всех тех, кто безнадежно искалечен и в предсмертной агонии терпит невыносимые муки, ты добиваешь одним резким ударом приклада. И движешься дальше, к новым битвам, к новым победам ли, поражениям, но движешься. И пока ты движешься, весь мир с ужасающей педантичностью движется вместе с тобой. Отыскивая новые поприща, новые экземпляры человеческой породы, ты терпеливо их обучаешь и снаряжаешь новыми символами. Порой выбираешь тех, на кого раньше бы даже и не взглянул. Подвергаешь испытанию всех и каждого в пределах досягаемости – при условии, что ни одному из них не ведомо чудо откровения.
Так я оказался в примерочной отцовского заведения, где сидел и читал вслух работавшим у него евреям. Я зачитывал им куски из этой новоявленной Библии, как сам Павел, должно быть, проповедовал своим ученикам. С тем, однако, дополнительным неудобством, что эти несчастные жидовские отродья не умели читать по-английски. Первым делом я обращался к закройщику Банчеку, который обладал раввинским складом ума. Раскрывая книгу, я выбирал кусок наугад и читал, сразу переводя его на некий транспонированный, доступный им английский, похожий своей примитивностью на пиджин-инглиш китайцев. Потом я обыкновенно принимался растолковывать прочитанное, прибегая в качестве примера и аналогии к привычным для них вещам. Просто диву даюсь, как это они так здорово все понимали, – лучше даже, чем иной, с позволения сказать, университетский профессор или литератор, да и просто образованный человек. То, что они понимали, разумеется, и рядом не лежало с бергсоновской книгой как книгой, но не это ли является целью подобного рода книги? Мое понимание книги вообще состоит в том, что книга как таковая выпадает из поля зрения: она проглатывается целиком, переваривается и включается в обмен веществ, как плоть и кровь, что, в свою очередь, приводит к сотворению нового духа и тем самым придает миру иные очертания. Это был грандиозный причастный пир, к которому мы приобщались, читая нашу книгу, и апофеозом его была глава о Беспорядке: проникнув все мое существо, она наделила меня столь удивительным чувством порядка, что если бы вдруг с землей столкнулась комета и смахнула бы все своим хвостом, все бы перевернула с ног на голову, вывернула бы все наизнанку, то я бы смог моментально сориентироваться в новом порядке. Страха или иллюзий в отношении беспорядка у меня теперь не больше, чем в отношении смерти. Блаженные пастбища – это для меня лабиринт, и чем глубже и запутаннее его ходы, тем лучше я ориентируюсь.
С «Творческой эволюцией» под мышкой я после работы сел у Бруклинского моста в вагон надземки и поехал домой, в сторону кладбища. Иногда я сажусь на улице Деланси, в самом сердце гетто, вволю нагулявшись по людным улицам. В поезд надземки я вхожу через подземный переход – точно глист, пропихивающий себе дорогу в кишках. Всякий раз, как я занимаю свое место в снующей по платформе толпе, я убеждаюсь, что я там самый уникальный индивид. На все, что происходит вокруг, я смотрю, как наблюдатель с другой планеты. Мой язык, мой мир – у меня под мышкой. Я являюсь хранителем великой тайны: стоит мне открыть рот и заговорить – и станет весь транспорт. То, что я имею сказать и о чем каждый вечер моей жизни молчу по пути на службу и обратно, – это сущий динамит. Я пока еще не готов подбросить свою динамитную шашку. Пока что я делаю пробные шаги – с толком, с чувством, с расстановкой. Каких-нибудь пять или, может, десять лет – и я сотру этих людей с лица земли. Если вдруг поезд как следует качнет на повороте, я говорю себе: «Отлично! Сойди с рельс, предоставь им аннигилировать!» Мне и в голову не приходит, что сам я тоже могу пострадать, если поезд сойдет с рельс. Мы стиснуты, как сардинки в банке, и под давлением всей этой массы разгоряченной плоти мысли мои перетекают в другое русло. До меня доходит, что мои колени упираются кому-то между ног. Опускаю взгляд и вижу: передо мной сидит девушка; я смотрю ей прямо в глаза и еще глубже задвигаю коленом ей в промежность. Она занервничала, заерзала по скамейке и, обернувшись к соседке, пожаловалась ей, что я к ней пристаю. Окружающие бросают на меня враждебные взгляды. Я тупо смотрю в окно и делаю вид, что я тут ни при чем. Я бы при всем желании не смог убрать ноги. Мало-помалу девушке все же удается путем неимоверных усилий изогнуться и высвободить свои ноги. В результате рокировки я оказываюсь в сходной ситуации с ее соседкой, той самой, кому она адресовала свои жалобы. Почти в то же мгновение я ощущаю сочувственное пожатие и, к своему вящему удивлению, слышу, как моя новая визави растолковывает соседке, что все это в порядке вещей и ничего тут не поделаешь, что на самом деле мужчина не виноват – виновата компания, для которой все мы все равно что отара овец. Тут она снова легонько пожала коленями мои ноги – теплое человеческое прикосновение, очень похожее на дружеское рукопожатие. Свободной рукой я как-то ухитряюсь раскрыть книжку. Преследую двойную цель: во-первых, хочу продемонстрировать, что за книги я читаю, во-вторых, хочу иметь возможность продолжать беседу на языке ног, не привлекая внимания окружающих. Срабатывает великолепно. Со временем в вагоне становится чуточку посвободнее, и мне удается примоститься с ней рядом и завести разговор – о книге, натурально. Моя собеседница была пышнотелой еврейкой с огромными влажными глазами, и в ней сквозила та прямота, что проистекает из чувственности. Пора выходить, и мы рука об руку идем по улице в направлении ее дома. Я почти на самых подступах к старому кварталу. Все мне здесь знакомо и вместе с тем до омерзения чуждо. Я уже много лет не бродил по этим улицам, и вот поди ж ты, прогуливаюсь с еврейской барышней из гетто – очаровательной барышней с ярко выраженным еврейским акцентом. Рядом с ней я выгляжу нелепо. Даже чувствую, как прохожие пялятся нам в спину. Я самозванец, гой, заблудший сюда в надежде закадрить спелую, сочную пизденку. Она, похоже, наоборот, гордится своей добычей: козыряет мной перед друзьями. Вот, мол, полюбуйтесь, какого я себе отхватила по дороге, – образованного гоя, рафинированного гоя! Я почти услышал, как она это подумала. Пока суд да дело, я пытаюсь прощупать почву, взвесив кое-какие практические детали, чтобы понять, стоит ли зайти к ней после обеда. У меня и в мыслях нет пригласить ее на ланч. Вопрос в том, где и когда встретиться и что у нас на повестке дня, а то ведь – о чем она словно бы невзначай обмолвилась уже у самой двери – у нее есть муж, коммивояжер, и ей надо соблюдать осторожность. Я предлагаю вернуться и в такой-то час встретить ее на углу у входа в кондитерскую. А если у меня будет желание взять с собой кого-то из приятелей, она, мол, тоже придет с подругой. Нет, я бы предпочел встретиться наедине. На том и сошлись. Она пожала мне руку и юркнула в грязный подъезд. Я быстренько шкандыбаю назад к надземке и мчусь домой, чтобы как следует пожрать.
Летний вечер, и все нараспашку. Пока я еду к ней на свидание, в голове с калейдоскопической пестротой проносится все мое прошлое. Книжку я на сей раз оставил дома. На горизонте у меня пизда, так что мне не до книги. Я вновь возвращаюсь на эту сторону пограничной черты, и с каждой станцией, со свистом проносящейся мимо, мой мир становится все меньше и меньше. К тому времени, как я добираюсь до места назначения, я почти младенец. Я младенец, до смерти напуганный только что имевшей место метаморфозой. С чего это вдруг я, парень с 14-й улицы, выскакиваю на этой станции в погоне за еврейской пиздой? Ну выебу я ее, а дальше-то что? О чем мне с ней говорить, с этой красоткой? Что мне ебля, если единственное, чего я хочу, – это любви? Ну вот, снова накатило, как торнадо… Уна, девушка, которую я любил, девушка, которая жила здесь, в этом квартале, Уна с большими голубыми глазами и льняными волосами, Уна, от которой меня бросало в дрожь при одном только взгляде на нее, Уна, которую я не смел поцеловать, не смел даже коснуться ее ладони. Где она, Уна? Да, вот так вот вдруг – этот жгучий вопрос: где она, Уна? Я в два счета расклеился, как размокший башмак, я совершенно потерялся, впал в тоску, ощутил жутчайшую боль и отчаяние. Как я мог ее упустить? Почему? Что произошло? Когда произошло? Я думал о ней, как маньяк, и денно и нощно, из года в год, а потом вдруг она как-то по-тихому вылетела у меня из головы – как монетка сквозь дыру в кармане. Вот бестолочь, вот горе-то луковое! Мне достаточно было попросить ее выйти за меня замуж, предложить ей руку и сердце – чего проще! Если бы я на это сподобился, она бы согласилась без колебаний. Она любила меня, любила беззаветно. Еще бы! Я точно помню. Помню, как она смотрела на меня в нашу последнюю встречу. Я должен был попрощаться, потому что в тот вечер уезжал в Калифорнию, бежал ото всех, чтобы начать жизнь заново. Впрочем, у меня и мысли не было пускаться в новую жизнь. Я собирался предложить ей выйти за меня замуж, но история, которую я, дурья башка, приплел тогда к своему отъезду, так естественно лилась с моих уст, что я и сам в нее поверил, так что я попрощался и пошел, а она стояла и смотрела мне вслед, и я шел и чувствовал, как ее взгляд насквозь пробуравливает мне спину. Я слышал, как изнывала ее душа, но шел не останавливаясь, как автомат, пока не завернул за угол, – на том все и кончилось. Прощай! Вот так. Как в коме. А хотел сказать: приди ко мне! Приди ко мне, ибо я не могу больше жить без тебя!
