Литмир - Электронная Библиотека

В один прекрасный день мать отвела меня в сторонку и со слезами на глазах попросила сбегать к домашнему доктору и выяснить правду о состоянии здоровья отца. Доктор Рауш с давних пор был нашим семейным врачом. Он был типичный «голландец» старой школы – порядком измотанный и скукоженный многими годами практики и все же неспособный окончательно отказаться от своих пациентов. На свой туповатый тевтонский лад он старался отваживать не слишком серьезных больных: старался во что бы то ни стало убедить их, что они здоровы. Когда входишь к нему в кабинет, он даже взглянуть на тебя не удосужится: знай себе пишет – или что он там еще делает, – засыпая тебя градом беспорядочных вопросов в вызывающе унизительной манере. Он держался так нагло, выказывал столько подозрительности, что, как ни смешно, пожалуй, это прозвучит, он будто ждал, что пациент принесет ему не только свои хвори, но и доказательства этих хворей. Он оставлял тебя с таким чувством, что ты нездоров не только физически, но и умственно. «Вам только так кажется!» – это его излюбленная фраза, которую он бросал с видом знатока и мерзкой слащавой улыбкой. Зная его, как знал я, ненавидя его всем сердцем, я заявился к нему во всеоружии, то есть с лабораторным анализом папашиного стула. В кармане пальто имелся у меня и анализ его мочи, который я предусмотрительно захватил на тот случай, если потребуются лишние доказательства.

Когда я был мальчишкой, доктор Рауш души во мне не чаял, но с того дня, как я принес ему порцию триппера, он утратил веру в меня и всегда корчил кислую мину, когда я просовывал голову в дверь. Что отец, что сын! – был его девиз, и поэтому я ничуть не удивился, когда, вместо того чтобы выдать мне необходимую информацию, он принялся учить уму-разуму меня, а заодно и моего папашу, всячески порицая наш образ жизни. «Против природы не попрешь», – изрек он с торжествующим выражением на перекошенном от отвращения лице; он даже не взглянул на меня, говоря эти слова, и продолжал делать какие-то ненужные пометки в своей огромной конторской книге. Я спокойно подошел к его столу, с минуту постоял, не обмолвившись ни словом, и только после того, как он поднял на меня взгляд, полный всегдашней его обиды и раздражения, я сказал: «Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать нравоучения… я хочу знать, что с моим отцом». При этих словах он аж подпрыгнул и, обратив на меня самый суровый взгляд, ответил, как настоящий тупой, озверелый «голландец», каковым он, впрочем, и являлся: «У твоего отца нет шансов на выздоровление: он не протянет и полугода». – «Благодарю, это все, что я хотел узнать», – сказал я и направился к двери. Тут он, как бы поняв, что допустил оплошность, неуклюже шагнул ко мне и, обняв меня за плечи, попытался смягчить приговор, промямлив что-то невразумительное, вроде того, что вовсе не обязательно, что отец умрет, etc… но я резко оборвал его, распахнув дверь, и заорал что есть мочи, чтобы слышали все пациенты в приемной: «По-моему, ты гнусный старый пердун, чтоб ты лопнул, – спокойной ночи!»

Придя домой, я несколько смягчил заключение врача, сказав, что положение отца крайне серьезное, но если он будет за собой следить, то непременно выкарабкается. Судя по всему, отца это в значительной степени приободрило. По собственному почину он сел на молочно-сухарную диету, которая, хороша она или нехороша, в любом случае не причинила бы ему никакого вреда. Около года он оставался на положении полуинвалида, мало-помалу обретая внутреннее равновесие и поставив, по всей видимости, запрет на все, что могло бы хоть как-то поколебать его душевный покой, – пусть даже весь мир покатился бы в тартарары. Немного поокрепнув, он повадился совершать ежедневные прогулки на соседнее кладбище. Там он посиживал на скамеечке, греясь на солнышке и наблюдая за стариками, бесцельно слоняющимися среди могил. Близость могил, вместо того чтобы нагонять тоску, казалось, придавала ему бодрости. И если уж на то пошло, он вроде бы даже примирился с мыслью о неизбежности смерти – факт, признать который доселе он не хотел ни за какие коврижки. Часто с кладбища он приносил домой букетик цветов; лицо его светилось безмятежной радостью, и, устроившись в креслах, он с удовольствием пересказывал во всех деталях утренний разговор с тем или иным страдающим ипохондрией завсегдатаем кладбища. Спустя какое-то время стало очевидно, что он искренне наслаждается своим затворничеством, причем не просто наслаждается, но даже извлекает из этого нового для себя опыта огромную пользу, однако у моей матери не хватало ума это понять. Она все объясняла тем, что отец якобы совсем обленился. Иногда она даже заходила еще дальше, постукивая себя по лбу указательным пальцем, когда речь заходила об отце, но не заявляя об этом открыто из-за моей сестры, страдавшей, как известно, легким слабоумием.

И вот однажды по милости одной престарелой вдовы, которая имела обыкновение каждый день наведываться на могилку своего сына и была, как сказала бы моя мать, «набожная», отец свел знакомство со священником, служившим в одной из соседних церквей. Это было решающим событием в жизни моего старика. Он вдруг неожиданно расцвел, и маленькая губка его души, уже совсем было иссохшая из-за недостатка питания, вдруг раздалась до таких размеров, что старик стал просто неузнаваем. Человек, благодаря которому в отце произошла эта необычайная перемена, не представлял собой ничего особенного: он был простой священник конгрегации, приписанный к скромному маленькому приходу, прилегавшему к нашему кварталу. Его главное достоинство состояло в том, что он не лез ни к кому со своими религиозными убеждениями. Папаша моментально ударился в какое-то идолопоклонство: он только и делал, что говорил об этом священнике, коего почитал своим другом. Поскольку он ни разу в жизни не заглядывал ни в Библию, ни в какую другую книгу подобного толка, то мы, мягко говоря, были несколько потрясены, услыхав, как перед едой он прочитал коротенькую молитву. Он совершил эту церемонию весьма странным образом: так обычно принимают, к примеру, аперитив. Если он рекомендовал мне прочесть какую-то главу из Библии, то непременно с самым серьезным видом добавлял: «Тебе это пойдет на пользу». Так он открыл для себя новое лекарство – что-то вроде знахарского снадобья, гарантировавшего исцеление от всех болезней, которое можно принимать, даже если у тебя вообще нет никаких болезней, потому что в любом случае оно не может причинить вреда. Он посещал все службы, все церемонии, проводившиеся в церкви, а иной раз, отправляясь, к примеру, на прогулку, заглядывал и к священнику домой, чтобы перекинуться с ним парой слов. Если священник говорил, что президент – добрая душа и надо-де избрать его на новый срок, папаша слово в слово повторял всем и каждому слова священника и всех агитировал отдать за того свой голос. Что бы ни говорил священник, мой старикан считал это правильным и справедливым, и никто не мог ему прекословить. Это знакомство, бесспорно, послужило восполнению пробелов в папашином образовании. Если священник по ходу службы упоминал о пирамидах, старик немедленно начинал выяснять все о пирамидах. Сам он говорил о пирамидах с таким видом, будто каждый лично ему должен быть обязан знакомством с предметом. Священник утверждал, что пирамиды были одним из величайших триумфов человека, ergo,[38] не знать о них – значит быть позорным невеждой, чуть ли не грешником. К счастью, священник не особенно распространялся на предмет греха – он был вполне современным проповедником, который добивался от своей паствы желаемого, пробуждая в ней скорее любознательность, нежели взывая к совести. Его проповеди более походили на расширенный курс вечерней школы и были поэтому для таких, как мой старикан, в высшей степени занимательными и тонизирующими. Время от времени для мужского контингента конгрегации устраивались небольшие сабантуйчики, чтобы продемонстрировать, что добропорядочный пастор точно такой же человек, как и они сами, и при случае тоже может доставить себе удовольствие со вкусом поесть и даже пропустить стаканчик пива. Более того, слышали как-то, что он еще и поет – не религиозные гимны, а веселенькие популярные эстрадные песенки. Сопоставив факты, кто-то из такого легкого поведения вполне мог сделать вывод, что он не прочь когда и за юбкой приволокнуться – разумеется, не выходя за рамки умеренности. Это слово – «умеренность» – было как бальзам на истерзанную душу моего старикана. Это сродни открытию нового знака зодиака. И невзирая на то, что он был еще слишком слаб, чтобы вернуться к умеренному образу жизни, слово это тем не менее ласкало его душу. И вот, когда однажды вечером к нам в дом зашел дядя Нед, который то и дело переходил на аш два о и каждый раз брался за старое, папаша прочел ему маленькую лекцию о добродетели умеренности. В то время дядя Нед как раз сидел на аш два о, и поэтому, когда старикан, пришедший в волнение от собственных слов, неожиданно подошел к буфету и извлек из него графинчик вина, все были шокированы. Не было случая, чтобы кто-нибудь хоть раз осмелился предложить дяде Неду выпить, когда он давал зарок не притрагиваться к спиртному: отважиться на такое – значило поставить под угрозу дружеские отношения. Но папаша сделал это с такой убежденностью, что никто не смог расценить его поступок как оскорбление, и дело кончилось тем, что дядя Нед принял стаканчик и вечером пошел прямо домой, не заходя в салун утолить жажду. Событие было признано из ряда вон выходящим и на несколько последующих дней стало притчей во языцех. Словом, с того дня дядя Нед стал вести себя несколько странновато. На следующий день он пошел в винную лавку, купил там бутылочку шерри и дома перелил ее в графин. Графин по примеру моего отца он поставил в буфет и, вместо того чтобы опустошить его в один присест, довольствовался стаканчиком зараз – «по наперсточку», как он выражался. Поведение дяди Неда было настолько удивительным, что моя тетка, будучи не в силах поверить собственным глазам, в один прекрасный день посетила моего старика и провела с ним длительную беседу. Она попросила его среди прочего как-нибудь вечерком пригласить домой священника, чтобы дядя Нед смог получить счастливую возможность испытать на себе его благотворное влияние. Долго ли, коротко, Неда наставили на путь истинный, и он, подобно моему старику, вроде бы даже расцвел с приобретением нового опыта. Все шло как нельзя лучше до пикника. К несчастью, в тот день выдалась необыкновенно теплая погода, а тут еще игры, бурное веселье, возбуждение, – словом, дядю Неда одолела нестерпимая жажда. Только когда он был уже трижды вдребезги, кто-то заметил, что он как-то уж слишком часто и регулярно отлучается к бочонку с пивом. Но было уже поздно. В таком состоянии он становился неуправляем. Даже священник не мог его урезонить. Нед тихомолком удрал с пикника и ушел в загул, который продолжался три дня и три ночи. Пожалуй, загул продлился бы и дольше, не ввяжись дядя Нед в кулачный бой в районе порта, где его в бессознательном состоянии обнаружил ночной дозор. Он был доставлен в больницу с сотрясением мозга, от которого так и не оправился. Возвращаясь с похорон, папаша без горечи заметил: «Нед не знал, что значит соблюдать умеренность. Он сам виноват. Впрочем, теперь он в лучшем мире…»

вернуться

38

Следовательно (лат.).

35
{"b":"19806","o":1}