Тогда я еще не сформулировал это так точно, но уже там, пробираясь ощупью в тумане ее слов, я предчувствовал, что кинусь как одержимый в любую прореху в ее повествовании. А она плела кружева слишком нежные, слишком тонкие, чтобы они выдержали груз моих пытливых мыслей. Действуй таким образом другая женщина, у меня неминуемо возникли бы подозрения и я заклеймил бы ее отъявленной лгуньей. А эта не лгала. Эта вышивала. Она вязала, и просто то и дело у нее спускалась петля.
Одна мысль, которую никогда раньше не удавалось сформулировать, мелькнула в этот момент у меня. Одна из тех затаившихся, словно личинка, мыслей, скользящих по сознанию, как лунный свет по отполированной бараньей лопатке. Она этим всегда занималась! Ну да, когда-то я, вероятно, подумал об этом, но тут же выпустил из сознания. Как перегибается она, как перекладывает весь свой вес на руку, на правую руку, а в ней вязальная спица – конечно, этот образ вспыхивал в моем мозгу и тогда, и позже, но у меня не хватало времени, вернее, она не дала мне времени зацепиться за него, осмыслить. А теперь мне все ясно. Кто же та, что «этим всегда занималась»? Парка! Их было трое, и с ними связано что-то зловещее 67. Они существовали в полумраке и все время пряли пряжу: вот одна из них и сидит в такой же позе, тяжело опираясь на правую руку, смотрит прямо в камеру, и все тянется ее бесконечная пряжа, вязанье, вышиванье, и дымка слов клубится над ней.
Челнок, двигающийся взад-вперед, беспрерывно вертящееся веретено. Кое-где стежок пропущен… Как мужчина, задравший ей платье. Стоит на краю крыши и желает ей доброй ночи. Тишина. А потом – вниз, и мозги вдребезги… А вот ее отец запускает с крыши своих воздушных змеев. И сам спускается с небес лиловым шагаловским ангелом. Прохаживается среди своих лошадей, держит пару из них под уздцы. Тишина. Скрипка Страдивари смолкла…
Мы на пляже, и луна несется над нами по облакам. Но еще до этого мы сидели, прижавшись друг к другу, в моторном вагоне надземки, и я рассказывал о Тони и Джой. Я только что написал это – может быть, из-за нее, из-за той самой неопределенности. Она обратила меня вспять, сделала одиночество сладким на вкус. Она словно сок давила из тех виноградных гроздьев переживаний, что как гирлянды увешали костяк моего «я». Она вновь вызвала к жизни мальчишку, бегущего по полю навстречу своим дружкам. И там тогда никакого актеришки не было! Только мальчишка. Мальчишка, падающий в объятия Тони и Джой. Почему она так пристально всматривалась в меня, когда я рассказывал о Джой и Тони? Потрясающую озаренность того ее лица я не смог забыть. Мне кажется, теперь я понял, что это значило. Я остановил ее. Остановил это бесконечное прядение и плетение. И благодарности в ее взгляде было ничуть не меньше, чем любви и восхищения. Я застопорил машину, и в несколько минут человеку стало легко, как облаку. И потрясающая озаренность ее лица… Словно освобожденная душа воссияла над ней нимбом.
А потом нырок в секс. Погружение туда этого облачка. Все равно что пытаться удержать пар, дымку под водой. Сдирание слой за слоем темноты во тьме кромешной. И благодарность, но уже по-другому. Впрочем, чуть жутковатая. Как если б я обучал ее правильно делать харакири. А потом совершенно неизъяснимая ночь на Рокавэй-Бич – в купально-гостиничном заведении доктора Калигари 68. Беготня туда и сюда в уборную. Набрасываться на нее, долбить, терзать… и погружаться все глубже, глубже, глубже… И я, превратившийся в гориллу с ножом в лапах, полосую Спящую Красавицу, чтобы вернуть ее к жизни. И следующее утро – или это был день? Лежбище на пляже и наши пальцы, тянущиеся к заветным местам. Мы сопряжены, словно два предмета из обихода сюрреалистов на опасном rencontre 69.
А потом доктор Тао и его поэма на рисовой бумаге. Эта бумага засела в мозгу, потому что Мона не явилась на назначенное свидание в этом саду. Я придерживал рукой бумагу, пока разговаривал по телефону, и позолота осталась на пальцах. Она еще в постели – с этой потаскушкой Флорри. Они слишком много выпили прошлым вечером. Да, она стояла на столе – где? А где-то – и пробовала сделать шпагат. И что-то себе повредила. Но я так рассвирепел, что плевать мне, повредила она себе что-то или не повредила. Была жива и не явилась? А может, и не Флорри лежит рядом с ней? Может, с ней этот парень Карузерс? Ну да, тот самый старый дурень, такой внимательный, такой заботливый, у которого хватает ума полосовать кинжалом изображение человека. И вдруг меня обожгло: Карузерс мне не помеха, Карузерс – дело прошлое. Он помогал ей, и другие, до него, тоже помогали, тут и думать нечего. А вот о чем стоит подумать: если б у меня в тот вечер не было в кармане пачки денег, если б я еле-еле наскреб на пару танцев, что тогда? Пропустим тот первый, удачный, случай, а как насчет второго раза, на пустыре? «А теперь с небес на землю». Если б я тогда ее подвел? Но в том-то и дело, что я не мог ее подвести. Она ясно понимала это, иначе и рисковать бы не стала.
С беспощадной честностью я вынужден был признать, что в нескольких случаях эти чудом добытые в самый нужный момент деньги сыграли решающую роль. Без них она не поверила бы, что на меня можно положиться.
С прошлым я рассчитался вчистую. Черт побери, если бы выспросить у Парки, почему все в жизни зависит от того, какую пищу вы поглощаете за завтраком. Много счастливых возможностей подбрасывает нам Провидение: их можно назвать деньгами, успехом, молодостью, жизненной силой, тысячью других имен. К чему даже самое ценное сокровище, если нет в нем притягательности для вас? И вот я должен из всего этого выбрать то, что я могу ей дать. Деньги – дерьмо! Что с ними делать? Ведь там столько всего запутанного, извилистого, нуждающегося! Там же все болит. Это как определение истерии в книжках доктора Онирифика: «Чрезмерная проницаемость психической оболочки».
Нет, я не собирался бухнуться в этот крутой водоворот. Закрыв глаза, я погрузился в другой, светлый, поток; его струи тянутся и тянутся как серебряные нити. В каком-то тихом уголке моей души выросла легенда, взлелеянная Моной. Там было дерево, совсем как в Библии, а под деревом стояла женщина, звали ее Евой, и в руках она держала яблоко. Вот здесь он и протекал, этот светлый поток, из которого и вышла вся моя жизнь.
Чего же я добиваюсь «здесь, где подземные воды светлы»? Откуда этот образ Древа Жизни? Почему так бодрит это желание вновь отведать заведомо отравленное яблоко, склониться с мольбой к ногам женщины из Библии? Почему улыбка Моны Лизы выражает самое таинственное из всех человеческих чувств? Почему я переношу улыбку Возрождения на губы Евы, знакомой мне только по гравюрам?
Нечто зацепилось за краешек памяти, некая загадочная улыбка, полная безмятежности, блаженства, доброты. Но был и яд, проступавший в этой таинственной улыбке. Я хлебнул этого яду, и память моя затуманилась. Это был день, когда я сменял нечто на что-то; странное раздвоение случилось в этот день.
Долго я ломал себе голову и все-таки смог наскрести не так уж мало. В какой-то весенний день я встречал ее в Розовой гостиной большого отеля. Мы договорились встретиться именно там, ей хотелось продемонстрировать новое, только что купленное платье. Я пришел пораньше и после нескольких довольно беспокойных минут ожидания впал в забытье. Разбудил меня ее голос. Она произнесла мое имя, и звук прошел сквозь меня, как дым сквозь кисею. И вот она стоит передо мной, сияющая, в своем новом платье, и с глаз моих медленно спадает пелена. И пока она медленно опускалась в кресло, я так же медленно, двигаясь как в тумане, вставал, опускался к ее ногам и бормотал что-то об ослепительной ее красоте. Она и не пыталась поднять меня. Держа обе мои руки в своих, она одаривала меня той лучезарной, невесомой улыбкой, которая все ширится, как гало вокруг солнца, а потом исчезает бесследно. Это была улыбка серафима, несущая мир и радость. Мы были в людном месте, но мы были одни. Происходило священнодействие, час, день, место которого внесены золотыми буквами в книгу, лежащую у подножия Древа Жизни. В тот самый момент мы соединились, и незримое существо обручило нас. Такой таинственной тишины мы никогда не услышим больше – может быть, до самой смерти. Что-то было отдано, что-то дано. На какие-то минуты мы застыли у врат рая, а потом двинулись дальше, и звезды разбились вдребезги, и осколки их сияния рассеялись и исчезли.
