Но пока я сижу в этом саду на углу Бродвея и Семнадцатой, и мысли у меня совсем другие. Если быть честным, сейчас я не могу вспомнить, о чем я тогда думал. Смутно припоминаю, что мне не понравились стихи о Матери, они показались мне полнейшей хреновиной. Больше того, не понравился и сам автор – это я помню отчетливо. Хорошо помню, что кипятился я оттого, что понимал: похоже, меня еще раз нагрели. Усвой я к тому времени хотя бы частичку дао, я бы не терял спокойствия. Я сидел бы там, по-коровьи благодушный, благодарный за то, что светит солнце и я живу на белом свете. Сегодня, когда я пишу это, нет ни солнца, ни Мары, но, хотя я еще не превратился в благодушную корову, чувствую себя переполненным жизнью и в согласии со всем миром.

Из глубин дома донесся телефонный звонок. Плосколицый китаеза, уж, конечно, какой-нибудь учитель философии, сказал мне на своем пиджине, что леди просить меня телефон. Звонила Мара, только что, если верить ее словам, вставшая с постели. Перебрала вчера, сообщила она. И Флорри тоже. Обе отсыпаются поблизости в гостинице. В какой гостинице? Это не важно. Чтобы собраться, ей нужно полчаса. Ждать еще полчаса! Настроение упало окончательно. Сначала шпагат на вечеринке, а теперь похмелье… А кто там еще рядом с ней в постели? Не с буквы ли «К» начинается его фамилия? Никому не позволено говорить с ней таким тоном. А я вот говорю, понятно? Скажи, где ты, и я мигом буду у тебя. Не хочешь говорить? Тогда пошла ты к такой-то матери, мне на тебя…

– Алло! Алло! Мара!

Молчание. Да, ее должно было пронять. А во всем виновата эта поблядушка Флорри. Флорри с вечным своим зудом между ляжек. А что еще о ней думать, если только и знаешь об этой девке, что она никак не может найти хер такой величины, чтобы прочесал ее как следует. На нее взглянешь, и сразу же возникает мысль о том, как славно было бы перепихнуться, о том, как бы ударить по рубцу. О ста трех фунтах в эластичных чулках. О ста трех фунтах ненасытной плоти. Да к тому же она еще и пьянчуга. Сука ирландская. Сука из сук, если хотите знать. И норовит подражать сценической речи, будто еще вчера работала в шоу Зигфельда 25.

Целую неделю от Мары ни звука. Потом как гром с ясного неба – телефонный звонок. Голос унылый. Мог бы я где-нибудь пообедать с ней? Надо поговорить о важном деле. И серьезность такая, какой никогда раньше я в ней не замечал.

И вот я лечу в Виллидж на свидание с ней, и на кого же я наталкиваюсь? Кронский! Пробую проскочить мимо, но не тут-то было!

– Куда мы так торопимся? – спрашивает он и улыбается вкрадчивой язвительной улыбочкой, какую он всегда предъявляет в самый неподходящий момент.

Объясняю, что тороплюсь на свидание.

– И собираемся пообедать?

– Не собираемся, а собираюсь, – подчеркиваю последнее слово.

– О, только не в одиночестве, мистер Миллер! Я же вижу, вам нужна компания. Что-то у вас сегодня не такой уж блестящий вид, чем-то вы обеспокоены. Надеюсь, не женщина?

– Слушай, Кронский, – говорю ему. – Я должен кое с кем встретиться. И ты мне совсем не нужен.

– Ну, мистер Миллер, кто же так обращается со старыми друзьями? Я просто настаиваю теперь, чтобы мы пошли вместе. Обед за мой счет! Неужели от этого откажешься?

Ну что было с ним делать!

– Ладно, черт с тобой, пойдем вместе. Может быть, ты и пригодишься, все-таки ты иногда меня выручаешь. Только без всяких твоих штучек. Я тебя познакомлю с женщиной, которую люблю. Может, на твой взгляд она окажется нехороша, но я все равно хочу вас познакомить. Рано или поздно я на ней женюсь, и раз я, как мне кажется, никогда не смогу от тебя отделаться, ей придется тебя терпеть. Пусть привыкает теперь, а не после. Есть у меня предчувствие, что она тебе не понравится.

– Очень серьезно звучит, мистер Миллер, придется принимать меры для вашей защиты.

– Если начнешь соваться не в свое дело, я тебе башку откручу, – отвечаю я со свирепой улыбкой. – Насчет этой особы я шутить не намерен. Ты раньше меня таким не видел, говоришь? Не можешь в это поверить, да? Ну-ка, посмотри на меня: видел ли ты более серьезного человека? И запомни: встанешь у меня на дороге – прикончу тебя за милую душу!

Невероятно, но Мара пришла раньше нас. Столик она выбрала в самом дальнем темном углу ресторана.

– Мара, – сказал я, – это мой давний друг доктор Кронский. Он очень хотел прийти вместе со мной. Надеюсь, ты не против?

К моему удивлению, она приняла его совсем по-дружески. Что же касается Кронского, то он, увидев Мару, вмиг позабыл о своих смешках и шуточках. И больше всего говорило его молчание. Обычно, когда я знакомил его с женщиной, он делался очень шумным: без умолку болтал, да и невидимые крылья у него за спиной трепетали тоже не беззвучно.

И Мара была необычайно тиха, говорила каким-то убаюкивающим гипнотизерским голосом.

Только мы успели заказать и обменяться первыми любезностями, как Кронский, не сводя с Мары умоляющих глаз, произнес:

– Мне кажется, что-то происходит, что-то трагическое. Если вам надо, чтобы я ушел, я уйду немедленно. Не бойтесь сказать правду. Но мне хотелось бы остаться. Может быть, я смогу помочь вам. Я друг этого парня и был бы рад стать и вашим другом. Поверьте, я говорю искренне.

Довольно трогательно, еще бы! Явно взволнованная, Мара ответила ему со всей сердечностью.

– Конечно, оставайтесь, – сказала она, и рука ее потянулась к нему через столик в знак признательности и доверия. – При вас мне будет даже легче разговаривать. Я много о вас слышала, но не думаю, что ваш друг был к вам справедлив.

Она бросила на меня укоризненный взгляд, а потом мило улыбнулась.

– Да, – быстро проговорил я. – Я никогда не изображал его абсолютно точно. – И, повернувшись к Кронскому, добавил: – Ты знаешь, Кронский, у тебя отвратнейший характер, и все-таки…

– Ну-ну, – прервал он с презрительной гримасой. – Не разводи здесь эту достоевщину. Сейчас ты скажешь, что я твой злой гений. Да, может быть, я имею на тебя некоторое, ты скажешь, даже сатанинское, влияние, но я никогда тебя не стеснялся, как ты меня. И я делал все, что бы ты ни попросил, даже если это было неприятно дорогим для меня людям. Я ставил тебя выше всех. Почему – сам не могу объяснить, ты ведь этого не заслуживаешь. А вот сейчас, признаюсь тебе, мне грустно. Я вижу, что вы любите друг друга, что вы друг другу подходите, но…

– Считаешь, что для Мары это не ахти как, да?

– Я этого еще не сказал, – произнес он с настораживающей серьезностью. – Я вижу только, что вы один другого стоите.

– Значит, вы думаете, я достойна его?

Мара задала этот вопрос так смиренно, что я изумился: никак не подозревал, что она может спросить об этом постороннего. Кронский чуть не подпрыгнул на месте.

– Достойна его… – Он ощерился. – Достоин ли он вас – вот как надо ставить вопрос. Да чем же он отличился, что женщина спрашивает, достойна ли она его? Он ведь и делом еще никаким не занялся – он в спячке. На вашем месте я бы ему не доверял ничуть. Он и другом-то настоящим не может быть, куда уж там мужем или любовником! Милая Мара, и не помышляйте о таких вещах. Заставьте его сделать что-нибудь для вас, пришпорьте его, пусть рванет во весь опор, если вы хотите, чтоб он перед вами раскрылся. Самый верный совет, какой я, человек его любящий и понимающий, могу вам дать: истерзайте его, исколошматьте, разбередите все в нем, загоните его. А иначе вы пропали – он вас слопает. Не потому что он негодяй, не потому что захочет навредить вам… о нет! Он сделает это по доброте душевной. Он даже постарается, чтоб и вы поверили, что, по сути, только в ваших же интересах он вонзает в вас свои когти. Он будет мучить вас с улыбкой и говорить, что это делается для вашего блага. Это же в нем, а не во мне есть что-то сатанинское! Я лишь прикидываюсь, а у него все по-настоящему. Из всех двуногих он самый жестокий ублюдок, и самое странное, что вы и любите его потому, что он жесток и не скрывает этого от вас… И он заранее предупредит вас перед тем, как ударить побольнее. С улыбочкой предупредит. А потом поднимет вас, погладит ласково, спросит, не очень ли больно. Сущий ангел. Ублюдок!