— Мистер! Если хотите больше узнать про Уну, то здесь неподалеку живет одна дама, которая может рассказать…

— Не беспокойтесь, — сказал я. — Это не важно.

Слезы струились у меня по щекам — вот глупость!

— Что стряслось?

— Да так, ничего. Просто вспомнил…

Эссен открыл бардачок и вытащил оттуда фляжку. Я глотнул лекарство от всех невзгод — «огненную воду». У меня перехватило дыхание.

— Поможет, — успокоил меня Эссен. — Она никогда не подводит.

— Это уж точно! — И вдруг против моей воли я заговорил: — Боже мой! Как можно до сих пор переживать те же самые чувства? Это выше моего понимания. А вдруг она появилась бы — с ребенком на руках? Что бы случилось тогда? Мне больно. До сих пор больно. Не спрашивайте почему. Она была моей — вот все, что я могу вам сказать.

— Крутой, видно, был романчик.

Слово «романчик» меня покоробило.

— Нет! То, что было, можно скорее назвать провалом. Или убийством. Влюбись я в королеву Джиневру, результат был бы тот же. Я слишком превозносил ее. Это плохо. Мне так и не удалось пережить свое поражение. Черт! К чему ворошить старое?

Старина Реб молчал. Смотрел прямо перед собой и знай себе поддавал газу.

Потом он просто сказал:

— Вам надо со временем написать об этом.

У меня вырвалось:

— Никогда! Мне не найти слов.

На углу, у магазина канцелярских товаров, я вышел.

— Надо будет на днях повторить поездку, — сказал Реб, протягивая свою большую волосатую лапищу. — Познакомлю вас со своими цветными друзьями.

Я пошел по улице, минуя железные столбики для привязи лошадей, просторные газоны, большие веранды. Из головы не шла Уна Гиффорд. Увидеть бы ее… взглянуть хоть одним глазком, большего мне не надо. И наконец покончить с этим: захлопнуть книгу и отложить ее навсегда.

Я шел и шел, мимо все тех же столбов для привязи — «железных негров» («негры» в полосатых рубашках улыбались розовыми арбузными ртами), мимо увитых плющом крылец и веранд. Надо же, Флорида! А почему не Корнуолл, или Авалон [81], или Замок Карбонек? Я тихо напевал «Не было в мире другого такого благородного и бескорыстного рыцаря…». А потом ужасная мысль сковала мое сознание. Марко! Со свода моего мозга свисал, раскачиваясь, Марко — тот, что покончил с собой, повесившись. Тысячу раз говорил он Моне о своей любви, тысячу раз предупреждал, что убьет себя, если не увидит в ее глазах снисхождения. А она только смеялась, презирала и унижала его. Но что бы она ни говорила, как бы жестоко ни поступала, Марко продолжал раболепствовать, продолжал осыпать ее подарками. Слыша ее издевательский смех, он весь съеживался и начинал заискивать. Ничто не могло убить его любовь, его поклонение. Когда она прогоняла его, Марко возвращался в свою мансарду и садился сочинять анекдоты и юмористические афоризмы. (Этим он зарабатывал себе на жизнь, бедняга писал для журналов всякие смешные истории.) И все гонорары тратил на нее, а Мона принимала его подношения как должное («Пес, к ноге!»). А однажды утром Марко нашли в его жалкой мансарде: он повесился на стропилах. Ни предсмертной записки, ничего. Только тело, раскачивающееся в полутьме, среди пыли. Его последняя шутка.

Когда Мона сообщила мне о его смерти, я сказал:

— Марко? Какое мне дело до Марко?

Мона горько плакала. Я, как мог, утешал ее: «Раньше или позже все равно кончилось бы этим. Такой уж он человек».

Она отвечала:

— Какой ты жестокий! У тебя нет сердца!

Так оно и было. Ну ладно, пусть я бессердечный, но были и другие, с которыми она обращалась столь же безжалостно. И я, бессердечный человек, жестоко ей об этом напомнил, сказав: «Ну и кто же следующий?» Она выбежала из комнаты, зажав уши. Ужасно. Слишком ужасно.

Вдыхая аромат сирени, бугенвиллей, роскошных алых роз, я думал: «Может, бедняга Марко любил Мону так же сильно, как я Уну Гиффорд? Может быть, он надеялся, что в один прекрасный день ее высокомерное отношение чудом переродится в любовь, она прозреет и увидит, кто он на самом деле, поймет, что его большое кровоточащее сердце переполняют нежность и всепрощение? Возможно, каждый вечер, вернувшись домой, он опускался на колени и молился? (И в ответ — ничего.) А я? Разве я не вздыхал и не стонал от боли, ложась в постель? Разве не молился? И еще как! Как унизительны были мои выпрашивания, мои стенания! Если бы некий Высший голос снизошел тогда до меня и сказал: „Все бесполезно, ты не подходишь ей“. Возможно, я и оставил бы свои мечты и обратил взор на другую. Или, на худой конец, проклял Бога, даровавшего мне такую судьбу.

Бедный Марко! Он молил не об ответной любви, а всего лишь о позволении любить. Вынужденный сочинять анекдоты в то время как сердце его разрывалось от боли. Как ты страдал, сколько терпел, несчастный Марко! Теперь ты можешь взирать на нее — с высоты. Можешь лицезреть ее и днем и ночью. В жизни она не хотела знать тебя таким, каким ты был, теперь ты по крайней мере видишь ее в истинном свете. В твоем тщедушном теле было слишком большое сердце. Даже Джиневра не была достойна той любви, которую внушала. Но поступь королевы так легка — даже когда она, походя, давит букашку…»

Стол был накрыт, меня ждал ужин. Мона была в необычно хорошем настроении.

— Как поездка? Ты доволен? — воскликнула она, обвивая меня руками.

От моего взгляда не укрылись цветы в вазе и бутылка вина, стоящая у моей тарелки. Любимое вино Наполеона, это его он пил, находясь в заточении на Святой Елене.

— Это как же понимать? — спросил я.

Мона вся сияла.

— Папочка прочитал первые пять — десять страниц и нашел их великолепными. Он — в восторге.

— Вот как? Расскажи подробнее. Что именно он сказал?

Мона сама была так взволнована, что помнила далеко не все. Мы сели за стол.

— Давай поедим, — сказал я. — Потом вспомнишь.

— Да, вот еще!… — воскликнула Мона. — Он сказал, что эта проза напомнила ему раннего Мелвилла… и Драйзера.

Я поперхнулся.

— Да, и еще Лафкадио Хирна.

— Как? Папочка и его знает?

— Я же говорила тебе, Вэл, он много читает.

— А ты не думаешь, что он тебя разыгрывает?

— Нет, что ты! Он говорил очень серьезно. Папочка заинтригован, поверь мне!

Я отпил вина.

— Это подарок Папочки?

— Нет, я сама купила.

— Тебе известно, что это любимое вино Наполеона?

— Мне об этом сказал продавец.

Я сделал большой глоток.

— Ну и как?

— Ничего лучшего не пил. Неужели Наполеону подавали такое вино каждый день? Ну и везунчик!

— Вэл, — сказала Мона, — тебе следует меня натаскать, чтобы я могла ответить на вопросы Папочки.

— Я думал, ты и так все знаешь.

— Сегодня он вздумал обсуждать со мной грамматику и риторику. А я в этом ни бум-бум.

— Честно говоря, я тоже. Ты ведь училась в колледже, разве не так? Выпускница Уэлсли должна в этом разбираться…

— Я не училась в колледже.

— А говорила, училась.

— Может, и говорила, когда познакомилась с тобой. Хотела произвести впечатление.

— Черт возьми! Да мне плевать на это! По мне — хоть и начальную школу не кончай. У меня нет особого преклонения перед образованием. Все эти грамматики и риторики гроша ломаного не стоят. Чем меньше в них разбираешься, тем лучше. Особенно если ты писатель.

— А если он найдет ошибки — что тогда?

— Скажи: «Возможно, вы правы. Я подумаю над этим». Или лучше так: «А как бы сказали вы?» Тем самым ты как бы переходишь в наступательную позицию.

— Иногда мне хочется, чтобы на моем месте оказался ты.

— Мне хочется того же. Тогда я бы точно знал, насколько искренен мерзавец.

Мона оставила мою грубость без внимания.

— Сегодня он завел разговор о Европе, — сказала она. — Словно прочел мои мысли. Упомянул об американских писателях — тех, что жили и учились за границей. Он считает, что очень важно пожить в той атмосфере — она питает дух.