Войдя в зал, я ощутил себя фермером, оказавшимся в большом городе. Меня сразу же ослепили лица, море лиц, обожгло зловонным жаром разгоряченных тел, рев оркестра оглушил меня, мигающий свет заворожил. Казалось, у всех здесь подскочила температура. Каждый чего-то ждал и чутко следил за происходящим, напряженно ждал и напряженно следил. Воздух потрескивал, наэлектризованный желанием, маниакальной сосредоточенностью на одной цели. Тысячи различных парфюмерных ароматов спорили друг с другом, противопоставляя себя духоте зала, поту и испарине тел, всеобщей лихорадке, похоти узников, потому что все эти люди, я не сомневался, были именно узниками. Узниками плоти, так и не пошедшими дальше влагалищного преддверия любви. Эти жалкие узники наступали друг на друга, приоткрыв губы, сухие, горячие губы, голодные губы, дрожащие губы, которые молили, плаксиво кривились, упрашивали, жевали и мусолили губы партнера. И все трезвы, трезвы как стеклышко. Это уж слишком. Трезвы, как преступники, идущие на «дело». Все они, густо перемешавшись, напоминали один огромный подрагивающий пудинг; цветовые блики играли на лицах, груди, бедрах, опоясывали их пестрыми лептами, отчего люди казались связанными, сплетенными, а потом они так же легко высвобождались из пут, вращаясь, крутясь и прижимаясь друг к другу телами, щеками, губами.

Я совсем позабыл, какое безумие эти танцы. Слишком долго был я один, с головой уйдя в свои проблемы, печалясь и размышляя. Здесь же лихо отплясывало забвение с безымянным лицом и кастрированными мечтами. Здесь начиналась страна дрыгающих ног, атласных задков, распущенных волос — ведь Египет уже не тот, и нет Вавилона с преисподней. Здесь бабуины, разгоряченные половой охотой, плывут по вздувшемуся брюху Нила, силясь найти смысл вещей; здесь бесятся древние менады, вызванные к жизни завыванием саксофона и рокота трубы, здесь проветривают разгоряченные яичники «мамаши» из небоскребов, и все это делается под непрерывный рев музыки, отравляющей поры, развращающей мозг, открывающей все затворы. И пусть пот, испарения и бьющий наповал аромат духов и дезодорантов назаметно засасываются вентиляторами, но с острым запахом похоти, разлитым по всему залу, ничего не поделать.

Разгуливая вдоль упаковок «Херши», прилепившихся одна к другой, как золотые слитки, я набрел на стайку девушек. Тысячи улыбок полетели в мою сторону; я приподнял голову, чтобы получше впитать живительное дыхание нежного ветерка. Улыбки, улыбки. Как будто нет на свете смерти и жизнь не является путешествием в материнское чрево и обратно. Трепет и шелест повсюду, запах камфары, рыбных тарелок и оливкового масла… горделиво торчащие плечики, обнаженные руки, жаждущие прикосновения, мокрые ладони, увлажненные лбы, приоткрытые губы, манящие язычки, зубки, зазывающие, как рекламные объявления, глаза горящие, ищущие, раздевающие… пронизывающие и проникающие до самых глубин взгляды — одни жаждут денег, другие — плотского обладания, есть и такие, что готовы на убийство, но все выглядит так празднично, невинно, красочно — как красная изнутри, разинутая пасть льва, и все притворяются, что сегодня обычный субботний вечер, зал как зал, бабы как бабы, тишь да гладь, заплати мне, возьми меня, сожми в объятиях, как хорошо здесь, в «Итчигуми», не наступай мне на ноги, правда, здесь жарко, да, я люблю тебя, действительно люблю, ну, укуси меня еще раз, сильнее, сильнее…

Все пребывало в непрерывном движении, делались прикидки: каков рост? вес? хороша ли фигура? — тела постоянно соприкасались, на глаз оценивались размеры груди, ягодиц, талии, изучались прически, формы носа, осанка, бросались жадные взгляды на полуоткрытые губы или закрывались поцелуем… суета, трение, соприкосновения и столкновения, и всюду — лица, море лиц, море плоти, вызванное светом из мрака, словно ударом ятагана, танцующие слились, являя собой гигантское желе Терпсихоры. А над этой разгоряченной, пребывающей в движении плотью плыл густой звук медных духовых инструментов, рыдали тромбоны, млели саксофоны, пронзительно разрывали воздух трубы, музыка жидким огнем разливалась по железам. У стен зала, как томимые жаждой часовые, стояли огромные кувшины с оранжадом, лимонадом, сарсапарели, кока-колой, рутбиром [66], молоком ослиц и кашицей из увядших анемонов. А поверх всего почти неслышно работали вентиляторы, всасывая кисловатый, несвежий запах человеческих тел, аромат духов и выбрасывая их на улицу, где те растворялись в воздухе над спешащими пешеходами.

Надо с кем-то познакомиться! Ни о чем другом думать я не мог. С кем же? Я кружил по залу, но ни к кому меня не тянуло. Здесь были настоящие красотки, обольстительные, как сама любовь, однако мне хотелось чего-то другого. На этой ярмарке шла торговля телом — так отчего не повыбирать? У большинства женщин был пустой взгляд, говоривший о такой же пустой душе. (А разве может быть иначе, если имеешь дело только с тряпками, деньгами, лейблами, значками, едой, счетами — словом, день да ночь — сутки прочь. Разве нужно при этом быть еще и личностью?) Другие, подобно хищным птицам в неволе, имели тот не поддающийся определению вид, который присущ выброшенным на берег жертвам кораблекрушения.

Не шлюхи, не потаскушки, не продавщицы, но и не царицы! Некоторые стояли понуро, как увядшие цветы или жерди, задрапированные мокрыми полотенцами. Попадались и свеженькие, как полевые цветы, мордашки, они словно говорили: хотите — насилуйте, но только чтобы я этого не почувствовала. Живая приманка сотрясала пол танцевального зала, все крутилось, вертелось, бедра красноречиво отливали муаром.

В углу, рядом с кассой, стояли платные партнерши по танцам. Все чистенькие и свежие, словно только что из-под душа. Модные прически, стильная одежда. В ожидании, что их пригласят и заплатят, а если повезет, то угостят вином и накормят. Каждая мечтала, что ей повезет и сюда заявится эксцентричный миллионер, который, влюбившись до самозабвения, предложит руку и сердце.

Стоя у перил, я разглядывал их самым нахальным образом. Вот если бы я находился у «Иошивара»… Там, стоит только взглянуть в сторону таких девушек, они сразу же начинают раздеваться, подзывают тебя неприличными жестами, поощряют твой интерес хрипловатыми голосами. Но в дансинге «Итчигуми» другой стиль. Здесь ты бережно выбираешь цветок твоего сердца, ведешь ее на середину зала, ухаживаешь, целуешь, нежно покусывая розовые губки, ощупываешь, крутишь в танце, покупаешь все новые билетики, продлевающие право на партнершу, предлагаешь ей напитки, вежливо беседуешь, на следующей неделе являешься снова, выбираешь другой хорошенький цветочек, «благодарю вас», «спокойной ночи».

Музыка ненадолго замирает, и танцующие разом обмякают, как подтаявшие снежинки. Девушка в платье цвета чайной розы спешит вернуться в стайку наемных рабынь. Похожа на кубинку. Невысокого роста, складненькая, с жадным, чувственным ртом.

Я даю девушке время отдышаться, а потом подхожу. На вид ей лет восемнадцать, и, похоже, она совсем недавно вышла из джунглей. Черное дерево и слоновая кость. Она держится дружелюбно и естественно — ни заученной улыбки, ни деловитой суетливости. Как я выясняю, она тут новенькая и действительно кубинка (как чудесно!). Она не возражает против слишком тесной близости в танцах, моего откровенного прижимания et cetera[67], она еще не разучилась разделять работу и удовольствие.

Вытолкнутые в центр зала и зажатые между танцующими, мы топчемся на месте, извиваясь, как гусеницы, «дуэнья» девушки сладко дремлет, огни притушены, музыка, как продажная девка, вкрадчиво крадется от хромосомы к хромосоме. У меня происходит оргазм, и девушка отшатывается, боясь испачкать платье.

Я ощущаю себя вернувшимся в строй солдатом и дрожу как осенний лист. Могу чувствовать только одно: запах женщины, женщины, женщины. Сегодня нет смысла больше танцевать. Приду сюда в следующую субботу. А почему бы и нет?