– Ну? Горит где или как?
– Случилось, Устинов: из степей на лес порубщики едут. С документом и едут-то… Мно-о-го!
– Сколь же?
– Подвод, может, шестьдесят. Может, восемьдесят. А может, сто! С двух волостей, с Жигулихинской и с Калмыковской, поехали!
– Кому ж ты, Игнатий, уже сказал обо всем? Кого предупредил?
– Никого ишшо…
– А охрану? А Калашникова? Дерябина?
Игнашка, суетливо потоптавшись, обойдя Устинова кругом, подтвердил:
– Да ить, Николай Левонтьевич, совет хочу с тобою делить: может, показать надо, будто и я тоже ничто не знаю? Никто не знает, а мне больше других надоть? Я тоже не знаю, и все тут… Ты только скажи мне, будто я не знаю, и все тут!
– Правда, дурной ты, Игнатий! Слух-то верный ли?
– Вовсе не слух, Николай Левонтьевич. Я уже знаю, ну как вот про то, будто мы с тобой сей минут двое стоим на земле и говорим. Здеся вот! – Игнашка потопал сперва одной, потом и другой ногой, а Устинов спросил еще:
– Откуда знаешь-то?
– Да уж знаю я, Никола. Энто вы, вся иная Комиссия, акромя меня самого, ровно дети-ребятишки, не знаете ничо. А я и сам не рад, а знаю все: мои же кунаки не в одной только Лебяжке проживают, а и во всех прочих селениях тоже! У меня друзей-кунаков, Николай Левонтьевич, ой-ой-ой-ой – поболе, как у тебя!
– Ладно, Игнатий! Беги, стучи Калашникову! И к Дерябину! Какие по пути будут избы наших лесных стражников, тоже стучись. Скажи – у новой школы вершние собираемся! А я чуть оденусь, заседлаюсь, бердану захвачу – и туда же!
Степняки и в прежние годы, хоть и не в восемьдесят подвод, а малыми обозами, но тоже наезжали в лес, только лебяжинцев это ничуть не беспокоило. Наоборот, это который раз случалось им на руку: покуда царские охранники сражались со степняками, лебяжинцы тоже не зевали – заходили с другого конца дачи и не спеша выбирали себе по доброй лесине, а стражникам не получалось резона открывать действия сразу на два фланга.
Но прошли уже те времена. Настали другие.
Лесная темь была неподвижна, во все стороны одинакова, но в темноте степи все время что-то маялось.
Или ветром не повсюду, а лишь местами колыхало степную темь, или луна, хоть и не видать ее было вверху, все-таки подсвечивала пшеничную, подернутую инеем стерню и дикие, на корню усохшие травы, но только примечается, как здесь и там движется степное пространство, и замирает в неподвижности, и снова шевелится.
Из этого движения и ждали лебяжинцы, лесная охрана, каких-то звуков.
И дождались: скрипнуло колесо. «Едут!» Хотя долгое время после того снова было тихо кругом, не слышно ни звука, все знали: едут!
Чуть прошло времени, и лебяжинцы, сгрудившись на опушке, попридерживая коней, опять уловили миг, в который все еще не очень громко, но отчетливо и ясно простучало уже не одно, а сразу несколько колес… Сразу из степной темноты в темноту лесную ворвался этот перестук железных, свежесмазанных дегтем ходов: степняки ехали по тяжелый груз, деревянные ходы в нынешний их поезд были негодны, а железные они смазали густо, от души. Даром, что степные жители, а дегтем для такого случая все равно расстарались, у кого баклажки дегтярные по году и более того пустовали, и с теми запасливые хозяева нынче смазкой, наверное, поделились. Нельзя иначе: обоз большой, а ехать всем вместе, всем, как одному.
Так догадались лебяжинцы.
А вслед за колесным перестуком подошло к лесу и конское ржание, потом – копытный топот, потом – человечий голос…
Из леса с лебяжинской стороны выехал Дерябин:
– Сто-о-й! – И еще раз: – Стой, стой! Тпр-ру-у!
Невидимый обоз смешался. Передние кони стали, задние еще шли, еще напирали на передних.
Несколько человек из обозников вышли вперед – узнать, что за крик, зачем?
– Да кто кричит-то? Может, свой? Или чужой кто уже?
– Мы што – крикунов слушать приехали? Пону-жай, мужики, шибчее вперед!
– Лебяжинская народная лесная охрана! – громко объявил себя Дерябин.
– Ну и што? А мы – порубщики! Из двух волостей – Калмыковской и Жигулихинской. Понятно или нет ишшо?
– А почто вы здря коней гоняете, порубщики, в эдакую даль? Да и ночью притом! Документ у вас имеется?
Загорелся неподалеку от опушки костерок, и при его свете высоченный степняк с кнутом за голенищем снял папаху, вынул из нее документ, стал читать:
«Дано подлинное свидетельство от общего собрания трудового крестьянства Калмыковской и Жигулихинской волостей на право вырубки в бывшей Кабинетской Лебяжинской лесной даче, а ныне общем владении революционного народа, от одной до двух крупномерных лесин на каждую пароконную подводу зависимо от размера порубленного дерева и силы конского тягла.
Во избежание злоупотреблений трехконные подводы запрещаются. Количество пароконных подвод восемьдесят семь рассмотрено и утверждено указанным выше собранием из числа только остронуждающихся трудовых хозяйств, а все заявления и просьбы замеченных в эксплуатации чужого труда отклонены.
Посему собранием предлагается не чинить нисколько препятствий указанному и проверенному числу пароконных хозяев в соответствии с прилагаемым пофамильным списком, а, наоборот, оказывать им всемерное содействие.
Председательствующий в собрании трудового
крестьянства Калмыковской и Жигулихинской
волостей А.П. Бодров».
Степняк прочитал громко, ладно, и, покуда он читал, его дружки подбрасывали в костер побольше сухого бурьяна, чтобы ему было виднее, когда же он кончил, степной обоз, вся толпа, собравшаяся вокруг, еще помолчала, выразила уважение и к своему чтецу, и к документу, который он огласил.
Дерябину огня никто не шуровал, он соскочил с коня, ему пришлось низенько пригнуться к огоньку. Он расправил свой документ на коленке и тоже принялся за чтение:
«Настоящим удостоверяется, что на гражданина Дерябина В. С., члена Лебяжинской Лесной Комиссии, на основе революционной законности и порядка возложено руководство охраной Лебяжинской лесной дачи, перешедшей в руки народа, то есть Лебяжинского сельского общества.
В этих целях ему предоставлены следующие права:
а) инспектирование дружины лесной охраны по всем вопросам;
б) наложение штрафов и прочих взысканий на самовольных порубщиков;
в) использование всего личного состава вооруженной охраны в целях борьбы с самовольной порубкой, помимо билетов, выдаваемых Лесной Комиссией;
г) по согласованию с Лесной Комиссией и в особых обстоятельствах – мобилизация для охраны леса всего мужского населения Лебяжинского общества.
К сему Председатель Лесной Лебяжинской
Комиссии П. Калашников».
Прослушав дерябинское чтение, не очень громкое, несколько степняков пошли в лес – узнать, действительно ли есть там охрана или их только пугают, берут на пушку.
Дерябин эту разведку понял и крикнул, как бы даже подал команду:
– Товарищи охранники! При нынешних особых обстоятельствах в лес никого не пускать. Ни конных, ни даже пеших и безоружных!
И на опушке леса тотчас щелкнули затворы обрезов, а еще показались верховые…
Степняки остановились, будто споткнувшись о собственные тени.
– Какая же безобразия! Оне хозяева в лесу, лебяжинские, или как? То царь был хозяином, а нонче оне? Здорово живем, мужики! Теперь, мужики, понятно, кого ради мы в семнадцатом годе революцию делали?!
И еще пошли голоса:
– Оне – народ, у их народное добро, а мы кто? Кто же мы?
– У их, у чалдонов, царское добро, а у нас, у степных поселенцев, как была вша, так она же и осталась на бечевке?! Хошь – ее треножь, хошь – на волю пускай?!
– Ребяты! Понужаем сей же миг все, как один, в лес! Пущай лебяжинские хотя бы раз стрелят, попробують!
– А мы попробуем! – отозвались из леса. – Мы сами-то себе руки связываем, не даем друг дружке одной лесины срубить, мы его сроду берегли, лес этот, а вы приехали – нате вам!
