– Ах, богохульники! – отозвались из табора. – Да чтобы наши парни взяли за себя трехперстниц блудных?! И посеяли бы антихристово семя, а в душах человеческих – страм и позор?! Чтобы еще и еще оскорбили они веру истинную! Чтобы навлекли на головы свои проклятия всего раскола! Убьем вас! Пожгем вас всех, как пожгли уже два антихристова ваших жилища. Здесь – Сибирь, начальство далеко, жаловаться некому!

– Ну и пожгите! – отвечали им полувятские. – И убивайте! После – живите просто так, без жен и девок, без семени и племени! Изводите нас и сами исходите в тот же прах! Как вы без девок станете жить, как множиться, и откудова вам еще ждать такого же пришествия?!

И выставили напоказ, на самом бугре, девок своих шестерых: пойдите поищите таких же по белу свету! Когда же не хотите родниться – оставайтесь зимовать, мы вас кормом призреем!

Кержакам деваться некуда – порыли они с другого склона землянки, остались на зиму. А проклятия и угрозы с уст не сходили у них: «Пожгите девок – блудниц своих! Пожгите в кострах горячих!»

Но как бы не так: полувятские девки за ту зиму и весну наделали среди раскола столько, что сама императрица-немка и та не управилась бы сделать: они поженили на себе кержацких парней, смешали двуперстный крест с трехперстным.

И пошел с той самой зимы счет жизни кержацко-по-лувятской деревни Лебяжки, пошли оттуда законы и правила стояния ее на зеленом бугре между озером и бором.

Первым правилом завелось, что все младенцы женского пола нарекались только именами знаменитых и как бы даже святых тех девок, а больше – никакими другими: Ксения, Домна, Наталья, Елена, Анна, Елизавета.

О том же, как эти девки соблазняли да женили на себе кержацких парней, существовало шесть сказок, и сказывались они разно: только для мужицкого слуха и почти что молитвенно, весело и скорбно. Кто как умел, кому как бог на душу положит. И должно быть, поэтому сказкам не было конца, и в Лебяжке не уставали их говорить и слушать.

Нынче за столом затеяна была сказка о девке Лиза-вете. Крику и шуму было много, спорили, кому рассказывать? Если женщине, то сказка излагалась на всякий слух, на всем доступный лад, а если мужчине – то за это уже никак нельзя было ручаться.

Верх взяли женщины, а это значило, что сказка будет говориться «на глазок», то есть вот каким способом…

Девка Лизавета уже не первой должна была пойти за кержака, уже трое ее подружек выскочили на ту, на кержацкую сторону либо в дом своих родителей доставили молодых мужей. Дорожка туда-сюда была протоптана, но вот беда: достался Лизавете парень кержацкий по имени Илюха, из себя статный, но об одном-единственном глазе.

Девка Лизавета на дыбки: «Не пойду! Не пойду за один-то глаз, хотя режьте меня, хотя убивайте! Да чем я хуже-то других девок?»

И верно – она хуже не была нисколько. Когда разобраться неторопливо – даже и наоборот.

А кержацкой стороне этакое упрямство сильно оказалось на руку, они своих-то парней все еще прятали, от полувятских девок спасали, а тут вроде бы и гордость у них взыграла:

– Ах, вот как! Когда семеро ваших желают за наших, так вам, полувятичам, вынь да положь, а когда наш один пожелал взять вашу – так она и глядеть на его не желает?! Как так? Не будет между нами уговора, не будет никогда!

– Кривой он, ваш-то жених, – отвечают полувятские. – Наша-то девка, куды ни кинь, вся кругом справная, все у нее на месте, а ваш парень об одном глазе! Это непорядок. Нет, не скажите, не сильный он у вас жених в таком виде!

– Ну и што? Да у нас лучший наш человек и старец, за коим и возвернулись мы на свое давнее и собственное йесто, – он тоже кривой! Так и называется: Самсоний Кривой! В болезни нонче он!

– За старца за кривого девке можно бы пойти, а за молодца-одноглаза не стоит: молодец-то долго еще проживет!

– Ах вы охальники, ах богохульники, истинно антихристово племя! Чур-чур нас от вас!

– Да вы этак-то здря: старцам-то святым и вовсе незрячими вполне можно быть, для их это даже краса. Так ведь они, старцы-то, и не женихаются и девок за себя не зовут!

А та девка Лизавета, слыша это обсуждение, свое твердит:

– Когда отдадите за одногляда, я ему и последний-то шарик скалкой вышибу, а далее пущай режуть и убивають меня – я не боюсь нисколь!

Такая она была девка.

А парень Илюха-кержак тоже свое заладил:

– Мне вот эта девка мила, а боле никто! Я на другую не погляжу сроду, хотя о трех глазах сделаюсь!

Тут кто-то с полувятской, видать, стороны и надоумил его: «Сбегай, Илья, в горы-Алтай, не поленись, там живет мастеровой великой, Ерохой зовут, он в красной шапке, в зеленом кушаке и в будни ходит, самой царисе-императрисе брошки из камешков ладит, на шейку, на ручки ее. И царисы самых разных царств как соберутся на именины, то и форсят друг перед дружкой:

«Ты погляди, сестриса, – говорит одна другой, – какая на шее у меня вешается радужная брошка, какой камешек на моей на правой ручке?!» – «Нет уж, – говорит другая той, первой, – нет уж, сперва ты погляди, какая пряжка на моем на пупке находится, а тогда и я буду все твои красивости разглядывать!» Так оне, царисы, форсят да фуфыркаются до тех пор, что и вражду могут объявить между собою по гроб своей жизни, но тебе, Илюха, дела до их нету нисколь, ты сам по себе беги в Алтай, проси мастерового Ероху изладить тебе каменный глазок!»

Ладно, коли так. Илюха не поленился, побежал в Алтай.

Бежит неделю, бежит еще сколь-то дён и достигает двух больших таких гор, а меж горами видит он глазом своим глубокий пруд, а с пруда вода шумно мчится и с пеною падает на колесо о трех саженях, а колесо крутит разные в заводе точила, а у точилов сидят мастера, точут камешки великой цены.

Ну в завод Илюхе дали только через окошко глянуть, самого взойти не пустили. Да ему и не больно нужно, он в заводское селение пошел спрашивать Ерохи-мастера дом.

А пошто его спрашивать, когда вот он, стоит посреди селения, об шести окнах и под железной крышей.

Но его и тут обратно не пускают: у ворот Ерохина дома две будки, в их – два солдата с ружьями и при штыках, и еще две будки поменее, и в их – две собаки с вострыми зубами.

Солдаты караулят Ероху, чтобы не сбежал куда ненароком, собаки охраняют солдат, чтобы не сбежали с караула.

Ладно, коли так. Стал Илюха мастера ждать, когда он пойдет из дому в завод, стал у солдатов интересоваться:

– Он, видать, не вольный, мастер-то, когда вы караулите его?

– Ну, пошто, – отвечают солдаты, – он вольный, а мы при ем на всякий лишь на случай. Для порядку. И для службы.

Илюха ждет-пождет, обратно у солдатов интересуется:

– Когда же мастер в завод нонче отправится?

– Нонче, – отвечают оне ему, – не скоро. Нонче – понедельник!

– Ну и что такого, когда понедельник!

– А то такое, что вчерась было воскресенье!

Илюхе-кержаку, некурящему-непьющему, это, конешно, неведомо. Он и ждет снова. И вот дождался: идут две собаки справа-слева, идут двое солдатов справа-слева, а посередке идет мастер Ероха. Невысоконький, в красной шапке, в зеленом кушаке.

Илюха не шибко долго думал, бух ему в ноги:

– Примите к душе горькую мою участь, господин мастер! Нужон мне до зарезу один глазок, хотя бы и каменный, но только искусный!

Мастер Илюхе в ответ приказывает:

– Вставай, парень, в рост и не прячь в землю тот глаз, который у тебя имеется. Гляди им в небо!

Илюха стал на ноги и глазом рядом с солнышком глядит, не моргает.

– А-теперь, – указывает ему мастер, – стой смирно и головой не крути, гляди на свое же правое плечо.

Илюха глядит.

– Теперь испытай счастья – глянь на левое! (А у Илюхи-то левого глаза не было, и он своего тоже левого плеча сроду не видывал.)

Илюха все ж таки попытал.

– Ну, а теперь глянь прямо на меня!

Илюха вылупил глаз на мастера, сам не дышит, чует – миг его настал.

И верно – мастер вздохнул, губами пожевал, усики погладил. После из двух своих рук трубку сделал и сквозь нее в остатный раз еще на Илюху поглядел.