На берегу озера судачат, шепчутся женщины и девушки, пришедшие за водой. Оглядываясь, что – то выискивая глазами, бродят повзрослевшие парни. Едва ворочая языками, плетутся успевшие хорошо выпить, много лет не встречавшиеся друзья. Важно беседуют за чашкой чаю богачи и купцы.
И лишь два тордоха жили в эти дни особой жизнью. Никто из приезжих не заходил ни к старику Хулархе, ни к Нявалу. Да и сородичи не заглядывали к ним. Кто – то успел пустить слух, что Мельгайвач видел сон, который предсказывал: если их дети останутся жить, то погибнет весь юкагирский род. И хотя Сайрэ сказал, что это – выдумка самого Мельгайвача, люди так и не поселились близко к этим тордохам и с опаской поглядывали на них.
Наконец настал день, когда со стороны тайги на усталых конях в стойбище въехали пять человек – три долгожданных шамана, а с ними главный якутский купец Мамахан и его конкурент на реке Алазее Третьяков Саня.
Самым внушительным из шаманов был верхнеколымский. Один рост этого седовласого старца заставлял содрогаться: сидел шаман на крупном коне, но ноги его едва не доставали земли, а удлиненная голова, похожая на лошадиную, возвышалась над головами всех остальных. Красный перекошенный рот старика был приоткрыт, и с отвисшей нижней губы стекала слюна. Оба побелевших глаза смотрели вдаль с таким надменным безразличием, будто не было ни людей, ни стойбища, ни земли. Никто не знал имени этого чудища, но, по слухам, якуты ненавидели его лютой ненавистью, считали кровожадным – чуть ли не живой помесью сатаны с чертом… Рядом с ним ехал индигирский шаман Ивачан. Этот ничем не мог обратить на себя внимание. Был он невысоким, но упитанным, как бычок; простоватое лицо его не выражало ни ума, ни каких – либо скрытых чувств. Бросались в глаза лишь очень кривые ноги, которыми он цепко обхватывал лошадиное брюхо. Его можно было бы принять за удачливого рыбака или охотника, у которого одни заботы – семья. Но улурочи хорошо знали его – Ивачан шаманил среди ламутов, близких по крови к юкагирам, и был единственным в тех краях сильным шаманом – настолько сильным, что на него тоже поглядывали со страхом. Говорили, что Ивачан съел всех своих родственников, что он не позволял молодым обрести шаманскую силу и тоже съедал их – сживал со света… Третьего посланца вообще нельзя было бы причислить к роду шаманов, а тем более – мудрецов, если бы люди не знали, что им был Токио. Этому Токио, якуту – шаманчику из Сен – Келя, тридцать лет от роду, но выглядит он настоящим мальчишкой. Сидя верхом на лошади, он сейчас вертелся в седле, с радостным любопытством разглядывая огромное невиданное стойбище, подмигивая девушкам, приветственно кивая возбужденным мальчишкам. Это был необыкновенный шаман. Его всегда тянуло к молодежи и даже к детям. Легонький, верткий, он бодро улыбался, не раздумывая, включался в любую игру, даже катался с детишками на салазках, а в прятки мог играть, забыв обо всем на свете. Многие девушки в разных стойбищах сохли по нем и не скрывали, что хотели бы стать шаманками – лишь бы оказаться рядом с ним на всю жизнь. Был Токио очень красивым – лицо у него розовато – смуглое, не скуластое и не длинное, губы яркие, резко очерченные и добрые, а в карих до черноты глазах так и плещется северное сияние. Однако же всем было известно, что невинное это лицо… эти детские шалости – только прикрытие, маскировка. Скопление огромной шаманской силы – вот что в действительности представлял собой Токио. Рассказывали, что ей волшебными словами исцелял умирающих, а тех, кто оскорблял его… заставлял падать и стонать от боли. Был слух, что в городе он словами сбил с коня и отправил в нижний мир жестокого казака, а такое не смог бы сделать даже верхнеколымский шаман. Добрым был шаман Токио…
Шаманы и оба купца остановились в центре стойбища, на никем не занятой площади. К ним, ковыляя кривыми ногами, подбежал старый Сайрэ. Без хитростей и присказок он поздоровался по – якутски и по – деловому сообщил, кто в какой яранге или тор – дохе должен расположиться. Но не успели приезжие спешиться, как со стороны Большого Улуро показался караван Куриля. Решили дождаться главного здесь человека.
Куриль тоже приехал на лошадях. С ним был скупец – старик Петрдэ и его сын Мэникан.
Глаза верхнеколымского шамана ожили, когда голова юкагиров спрыгнул с коня.
– Богатой ту – ундры правитель, диких звере – ей укротитель, – нараспев заговорил он, – голова славного юкаги – ирского рода…. Афанасий Кури – илов, дорообо[35]. Славлю твое высокое и-имя. Привет до – оброму сердцу и большому уму-у!
Куриль бросил поводья сыну Петрдэ, пожал руку шаману.
– Ага… Появился мучитель людей, безжалостный старикан! – сказал, улыбаясь, Токио.
Куриль улыбнулся тоже: ему такой разговор больше нравился, чем восхваление старика.
– Идемте в тордох, – сказал он, пожав руку промолчавшему Ивачану, а потом потному толстяку Мамахану. – И тебе привет, Саня.
Тордох был рядом. Зайдя в него, Куриль со вздохом проговорил:
– Комар начинается… Но сэспэ закрывать не будем: в темноте насидимся еще.
– Я слы – ышал, – запел дребезжащим голосом верхнеколымский шаман, хитро прищуривая глаза, – что ваш Сайрэ-э… иногда разговаривает… с комара – ами…
– Не знаю, – отрезал Куриль. – У него спросите: яранга рядом. Шаманского языка не понимаю.
– О-о, не понимает обладатель… такого ума, известный человек… в мире? – не согласился старик. – Шу – утишь… боишься раскрыть свои та – айны?
– Нет у меня тайн, не шаман я – и не жалею об этом.
– Все это странно слышать, – заметил Ивачан, с кряхтеньем усаживаясь поодаль. – А я почему – то издалека услышал твой сильный призыв – потому и приехал.
– Неправда, – спокойно ответил Куриль. – Ты получил письмо от исправника Друскина, узнал, где все трое встретитесь, – вот и приехал. На Ясачной[36] вы встретились?
– О-о! – обрадовался такому ответу верхнеколымский шаман, садясь за стол. – Это и мне-е теперь странно слышать… А как же правитель Охоноо[37] обо всем этом узнал? Друскин ничего ему не писал… на словах не передавал…
– На шаманское прошлое деда моего намекаете? Нет. Духи тут ни при чем. Это я подумал, что по – другому быть не могло. – Куриль взглядом, будто крючком, зацепил правый, более светлый глаз старика.
Шаман с Ясачной понял его, однако не подал виду и тем же монотонно дребезжащим голосом продолжал:
– По – омню я твоего деда… Си – ильный шаман был… И духи его сильными были… Не уследил только, куда они подевались…
– Постой: а не шаманским ли волшебством ты, Апанаа, разбогател? – ляпнул напрямик Ивачан.
Длиннолицый старик сперва вроде бы удивился такому истолкованию его слов, но потом брезгливо поглядел в угол и перевел взгляд на Куриля: что, мол, там еще болтает куцый волк с Индигирки и стоит ли его слушать. Но это не спасло посланцев Друскина: Куриль хорошо понял их. Исправник недоволен беспорядком у юкагиров, а значит, недоволен им, головой. Если б это было так, шаманы не поднимали бы шерсть. Ивачан же хорохорится не только потому, что умом беден: ламуты когда – то увидели в Куриле заступника, а это ему не нравится до сих пор. Недовольство исправника – не пустяки. Однако сейчас хуже другое. Духи деда, смерть товарища – пастуха, даровое огромное стадо… Все это уже пытались связать с шаманством. Но заговорить о злодействе ради богатства сейчас, когда собрано столько людей, да еще самых жадных к слухам, когда вся тундра повернулась сюда лицом, – тут, как ни нюхай, хорошим не пахнет.
«Что ему надо? Чего он хочет? – Куриль сильно зажмурился, чтобы перед глазами растаяла красная зыбь. – Бросит камлание это чудовище – и уедет. Скажет – не могу правду узнать: тут есть более сильный шаман – душит он моих духов. Одни черти знают, на что он способен. И ничего не потеряет, если уедет. Собьет с ног; не успеешь оглянуться, как обвинят в покушении на детей и как печать отберут. Разорит – и хвастать будет, что победил первого хищника…» – Куриль открыл глаза и увидел перед собой отвратительное лицо слюнявого старика. Шаман следил за ним, не моргая; он ожидал ответа и наперед знал, каким будет ответ.
