— Не сегодня-завтра мы едем в Петербург, — печально отозвалась Тувак. — Бумаги уже готовы. Начальник разрешил учиться моему сыну в кадетах.

— Значит, поедем одной дорогой. Только назначение у нас разное. Караш едет служить царю, а я еду отбывать царское наказание…

Якши-Мамед поклонился всем и вошёл внутрь коляски. За ним последовали конвойные. Дверца закрылась, кучер взмахнул кнутом, и повозка, выехав со двора, покатилась к Метехскому замку.

Шёл 1870 год. Городок Гурьев, иссушенный на солнцепёке, овевался степными ветрами. Дым от сотен очагов метался над устьем Урала, долетая до синей, заполненной множеством кораблей гавани. От дыма, пыли и испарений над берегом всё время висела туманная пелена. Парусники медленно входили в устье Урала, так же медленно отделялись от них лодки, набитые солдатами. И ещё медленнее серое солдатское месиво расползалось по городку, устраиваясь на постой в деревянных избах казаков или в палатках по окраине. Палатки ютились около човдурских кибиток, похожих на большие перевёрнутые пиалы. У одной из кибиток, стоявшей на задах длинного порядка казацких куреней, расположилась кузница. Возле неё всегда можно было увидеть двух-трёх лошадей на привязи, сидящих за чаем солдат или туркмен в длиннополых чекменях и косматых тельпеках. Хозяин кузницы, высокий плотный старик с окладистой бородой — Кеймир-ага, всегда был рад встретить гостей. Как только подъезжал какой-нибудь конный казак и просил подковать «скотину», Кеймир-ага сажал его на кошму, заваривал чёрный чай, смешанный для крепости с полынью, и окликал сына:

— Хов, Веллек, помоги служивому.

Веллек, теперь уже не юноша, а глава семейства, выходил из другой, соседней юрты, здоровался с гостем, осматривал копыта лошади и бросал поводья детям. Внуки Кеймира торопливо, ссорясь и толкая друг дружку, тянули коня к кузнице. Вскоре над ней курился дымок и разносился звон металла.

Кеймир-ага тем временем мирно беседовал со служивым. Казак ли это был, или гусар — беседы складывались однообразно:

— Откуда едем, куда путь держим, господин?

Гость называл место, откуда перебазируется полк или батальон, и несколько стеснённо, ибо дело имел с хозяином-мусульманином, прибавлял:

— Туда, под Ташкент, под Самарканд гонят. Теперь, считай, весь Туркестан, окромя Хивы, царь-батюшка покорил…

Солдаты, прибывавшие со стороны Оренбурга, не очень внятно говорили о новом городе Красноводске, о том, что где-то на пустынном берегу строятся бараки, везут туда лес и железо — всё до последнего гвоздя. Тут Кеймир-ага охотно вступал в разговор и пояснял: сам он из тех мест, но волей судьбы заброшен сюда и теперь суждено ему здесь отдать богу душу. Далее этого Кеймир-ага не распространялся: не любил говорить о себе, да и солдат мало волновала чужая судьба, от своей — тошнёхонько. Рассказывая о своих местах, откуда был вероломно изгнан ханами и русским купцом, Кеймир-ага вспомнил бакинские катакомбы, где ему пришлось ютиться несколько лет. Вместе с женой и сыном занимал он в тёмном подземелье, среди голодных амбалов, уголок. Утром, чуть свет, отправлялись на пристань: подряжались загружать и разгружать суда, к вечеру с краюхой хлеба возвращались в своё подземелье. В вонючей сырой темноте погибла жена Кеймара — Лейла-ханым, так и не увидев двух своих дочек, увезённых шемахинским купцом. Не смог их отыскать и по сей день Кеймир-ага. В первые годы жил мечтой — расправиться с Санькой Герасимовым, не раз собирался в Астрахань. А когда совсем собрался, узнал от астраханских музуров, что Санька умер от холеры. Понял тогда Кеймир-ага, что и тайну о судьбе дочерей унёс купец с собой на тот свет. Понял и перестал искать. До пятьдесят третьего года Кеймир работал амбалом в Баку пока не почувствовал, что силы его понемногу иссякают. Тогда они с Веллеком устроились кочегарами на русский пароход. Год провели возле огнепышущих топок, всё время поговаривая, что быть кочегаром — не легче, чем грузить мешки и корзины на пристани. После года беспрерывного плавания по Каспию: Баку — Астрахань — Ленкорань — Гасан-Кули — Челекен, — русокий пароход однажды зашёл в городок Гурьев. Кеймир с сыном отправились к казакам купить пороху и дроби, ибо задумали уйти с парохода совсем и поселиться где-нибудь на своём берегу и заняться охотой и рыболовством. Подходя к одному из куреней, Веллек обратил внимание на грузного человека в чёрном сюртуке и фуражке. Человек был хмур и строг глазами. Он шёл, опираясь на костыли, и перед ним расступались все. «Кто такой?» — спросил Веллек у казака. «Наш, учёный человек, путешественник… Карелин. Может, слышал?» Веллек замер от удивления, посмотрел на отца и закричал вслед Карелину: «Силыч! Силыч, подожди!» Так, после восемнадцатилетней разлуки, состоялась их встреча, и эта встреча решила дальнейшую судьбу Кеймира и его сына. Поселились они здесь, рядом со своим благодетелем. Постепенно обзавелись двумя кибитками и верблюдами. Веллек женился на молоденькой човдурке, появились у него дети, а Кеймир-ага стал дедом и хозяином недавно купленной у казаков кузницы. Не мог равнодушно смотреть Кеймир-ага ка бой молотков по наковальне: силой наливались его мускулы при виде огня и раскалённого железа, в душе появлялся такой огонь, что казалось, всё ему подвластно. Сам он не кузнечил, но всегда находился при кузнице…

В любое время дня Кеймир-ага, его сын и внуки заходили к Карелину, как в собственную кибитку. И не только они. В избушке Григория Силыча всегда гостили то кайсаки, то туркмены, то приезжие купцы из Бухары. С одними он обменивался новостями, рассказывал о делах в России (он выписывал несколько газет и журналов), другим писал прошения к атаману, генерал-губернатору, в Сенат. А когда в доме никого не было, садился за рукопись: заканчивал одиннадцатый том сочинений по изучению естественных наук Прикаспия, Кайсакских степей, Иртыша. Ряд статей, вошедших в эти одиннадцать томов, уже был опубликован в разных журналах Петербурга, Москвы и за границей, но всё основное, собранное за пятьдесят лет научной деятельности, только ещё готовилось к печати. Силыч не любил, когда его отвлекали от работы. И обычно встречал гостей грубовато: «Ну, чего вам опять от меня? Ну вот, нашли время!» Но гут же складывал исписанные страницы в ящик стола и велел ключнице, юркой старушонке, накрыть скатерть. За столом редко обходилось, чтобы его не спросили: «Силыч, почему ты один? Где твоя семья?» И не было случая, чтобы он кому-либо рассказал, отчего оказался один. Даже Кеймиру, при первой памятной встрече после долгой разлуки, не доверился, сказал неопределённо: «Ты думаешь, тебя треплет судьба, а меня милует? Нет, пальван, к нам с тобой она относится одинаково скверно!» И больше ни слова. Кеймир перестал спрашивать Карелина о семье, да и сына предупредил, чтобы «не наступал на больное место» Силычу. И всё-таки затаённая боль вырвалась из него однажды.

Никто никогда не видел Карелина подвыпившим. И вдруг приковылял он на своих костылях в кабак и собрал за столом целую шатию казаков. Напоил всех в у смерть и сам хватил лишнего, хотя на ногах устоял и домой вернулся без помощи. Уже у самого двора повстречал его Кеймир, которому сообщили, что «твой учёный-яшули напился арака».

— Силыч, будь проклят этот свет, что с тобой случилось? — поддерживая его за спину, с отчаянием спросил Кеймир.

— Ничего, ничего, пальван… пройдёт. Не сдержался… Жуть охватила… Хороший человек скончался! — Он всхлипнул и тяжело замотал головой.

— Кто такой? Я знаю его?

— Узнаешь! — строго и гордо проговорил Карелин, и потряс над головой костылём. — Все его узнают! Вся Россия! Вся Азия! Весь мир!

— Вах, Силыч, ты заболел, — принялся успокаивать друга Кеймир. Но с Каредина хмель словно рукой сняло. Совершенно спокойно произнёс он:

— Герцен умер. В Париже умер…

Кеймир больше ни о чём не спрашивал, только слушал. Войдя в комнату и опустившись в кресло, Григорий Силыч в каком-то исступлении, словно готовился к этому долго-долго, рассказал Кеймиру о том, как в юности примкнул к кружку вольнодумцев, как был сослан в Оренбург, как тайком поддерживал связи с ссыльными декабристами и эмигрантами. Сказал и о том, почему у него семейной жизни не получилось.