— Подождём, осталось недолго, — согласился Кият-хан. — Но не высказывай зла русским гостям… пожалеешь…

Кият вышел из кибитки старшего сына поздно.

Над Гасан-Кули лежала чёрная звёздная ночь. Возле берега залива, где стояли палатки русских, горели костры и виднелись людские силуэты. Прежде чем уйти к юрте Кадыра, Кият постоял и задумчиво посмотрел на русский лагерь. Якши-Мамед топтался рядом, ожидая, когда отправится на покой отец.

— Подумай, сынок, что будет с нами, если русские прогонят нас от этих каспийских берегов? — тихо проговорил Кият-хан и скрылся в темноте среди кибиток.

Небольшое войско бухарского эмира Насруллы ночью переправилось через Амударью и осадило крепость Хазарасп. На другой день по наведённому лодочному мосту через бурную реку двинулась артиллерия. Хивинский гарнизон с трудом сдерживал атаки бухарцев, стреляя из бойниц крепости и сбрасывая со стен кирпичи и камни. Хазарасп едва не сдался врагам, но в самый критический час, когда бухарцы лезли на стены по лестницам и разрушали их из катапульт и пушек, со стороны Хивы показались разъярённые всадники Аллакули-хана. Рёв сотен ка-рнаев оповестил защитников крепости о приходе солнцеликого хана Хивы. Хазараспцы оживились и, словно львы, бросились сверху на наседавшего врага. Тут же подлетели передовые отряды Аллакули-хана, и участь бухарцев была решена. Немногим удалось достигнуть лодок и переправиться на другой берег. Почти все они погибли под стеками крепости, лишь немногим хан Аллакули даровал жизнь. Артиллерия хивинцев — огромные неуклюжие пушки, при каждой шестёрка лошадей — заняла позицию по западному берегу и обстреляла переправу. Пушки били до тех пор, пока последняя лодка переправы не отправилась на дно священной Аму. Хива-хан на белом в чёрных яблоках жеребце, украшенном нагрудником из золотых пластин, проезжался по берегу со своей многочисленной свитой и поносил нечестивцев. Наконец, когда на той стороне реки уцелевшие бухарцы сели на коней и верблюдов и подались прочь, Аллакули-хан повелел побыстрее привести к нему одного из бухарских юзбаши, захваченного в плен. Когда того, хлеща камчами по спине и покалывая пиками в спину, пригнали к хану, он распорядился:

— Заткните нечестивца в самую большую пушку и отправьте на тот берег. Пусть своих догоняет.

Артиллеристы-топчи схватили несчастного, сорвали с него одежду и сапоги и голого затолкали в пушечный ствол. Туда же вместили хороший пушечный заряд. Аллакули-хан собственноручно поднёс факел к фитилю, прогремел выстрел, и тело юзбаши, описав дугу в воздухе, не долетев до другого берега, шлёпнулось в волны.

— Жаль, — вздохнул Хива-хан. — К рыбам пошёл…

В тот же день Аллакули-хан занялся наведением порядков в Хазараспской крепости: усилил гарнизон, велел восстановить разрушенные кое-где стены, приказал хивинцам днём и ночью нести охрану берега. Войско хана заночевало в степи, а утром, до восхода солнца, отправилось назад, в Хиву…

Спустя три дня жители столицы встречали непобедимого льва пустынь и гор Аллакули-хана. Всё население вышло на улицы города. Карнайчи затрубили в трубы, а пиротехники выпустили в небо столько ракет, что казалось, с неба посыпались звёзды. Воины, вступив в городские ворота и увидев тысячи приветствующих горожан, ещё выше подняли пики, на которых, словно тыквы, торчали головы вояк Насруллы-эмира.

— С победой, солнцеликий!

— Тысячу лет тебе жизни, лев вселенной!

— На небе один аллах, на земле его наместник, светлейший и могучий Аллакул! — неслись отовсюду выкрики. Хан, выпячивая грудь и не поворачивая головы, спросил Атамурада-кушбеги, встретившего его у городских ворот:

— Не случилось ли чего важного в наше отсутствие?

— Вчера появился один киргиз из того каравана, который захватили урусы на Эмбе. Говорит, что генерал Перовский готовится к войне против нас, — ответил Атамурад-кушбеги. — Я велел содержать киргиза при себе до вашего возвращения. Может быть, повелитель захочет узнать подробности этой злой вести?

— Приведёшь его завтра утром, — небрежно ответил Аллакули, но кушбеги заметил, как обеспокоился хан.

Прошествовав по центральной улице мимо минаретов и крытых базаров, войско остановилось у ханского дворца. Но лишь немногие въехали во двор: свита, вся артиллерия в упряжках, личная охрана и три сотни гуламов. Остальные, после того как затворились массивные ворота, стали разъезжаться по домам и чайханам, где их с нетерпением ждали родичи и друзья, чтобы послушать об очередной победе могущественного Аллакули.

Хан свершил омовение, прилёг на софу — хотел уснуть, чтобы сбросить усталость похода. Но уснуть не смог. «Урусы, урусы, проклятые урусы!» — эти слова не давали ему покоя. Он стал думать о последнем инциденте на оренбургской линии и окончательно рассердился. Перовский захватил купеческий караван и заточил всех купцов в зиндан, в отместку за то, что якобы хивинцы постоянно грабят русские караваны и уводят российских купцов в неволю. Ал-лакули-хан ещё два года назад через своего посланника Кабыл-бая пытался объяснить русскому императору, что хивинский хан сам никогда не давал распоряжений грабить русских людей и угонять в плен, что грабят разбойничьи шайки, от которых и самим хивинцам достаётся не меньше, чем русским. Но русский царь, восприняв это объяснение как насмешку, сказал тогда Перовскому: напиши хивинскому хану соответствующее письмецо. И оренбургский губернатор послал Аллакули-хану следующее послание: «Дела ваши дурны, а от дурных семян — дурной плод. Если хотите ещё вовремя опомниться, то вышлите немедленно всех русских пленников и дайте слово вести себя впредь мирно и дружелюбно, не поощряйте грабежей и разбоев, не мешайтесь в управление кайсакского народа, дайте подданным Императора Всероссийского те же права у вас, какие он даёт вашим, и старое будет забыто»[19]. Хан тогда не нашёлся, что ответить русским. Он приготовил богатые подарки, собрал двадцать пять русских невольников и отправил в Оренбург. Перовский оскорбился. Невольников, конечно, взял, но подарки не принял и захваченных хивинских купцов послу Кабыл-баю не отдал. Теперь грозит войной. Мыслимо ли такое?

Аллакули-хан велел Атамураду привести беглеца из того захваченного русскими каравана. Пока тот ходил, хан с неохотой поужинал, заглянул через узорчатую деревянную стенку в большой водоём гарема, в котором не было ни одной красавицы: все, как одна, ждали и надеялись — а вдруг его величество пожелает зайти в келью именно к ней! — и направился в тронную залу. Вскоре появился и Атамурад-кушбеги. Вслед за ним шли двое стражников и человек в хивинском халате и в киргизской белой войлочной шапке. Хан заговорил с ним запросто, не чванясь и не усаживаясь на трон, как обычно делал при встрече с кем-либо.

— Ты был в Оренбурге?

— Да, мой повелитель. Я испытал все тяжести коварной судьбы, прежде чем мне удалось бежать оттуда, — быстро-быстро залепетал киргиз, упав в ноги хану.

— Встань, — приказал хан. — Что ты ещё можешь сказать о русских? Откуда тебе известно, что урус-генерал собирается на нас войной?

Хан сел на подушки и большим шёлковым платком вытер вспотевшее лицо. Киргиз застыл со сложенными на груди руками в полупоклоне.

— Мой повелитель, всех хивинских купцов урус-губернатор держит в караван-сарае вместе со скотиной. Рядом живут солдаты, и мы слышали, о чём они говорят. Они думали, мы не понимаем по-ихнему, но я немного знаю их язык, потому что всегда имел с ними дело по торговле.

— Говори, что ты слышал!

— Слышал я, мой повелитель, что все яицкие казаки собрались в войско со своими атаманами и упражняются в стрельбе, рубке саблями и конных атаках. Слышал, что в поход собирались они будущей весной в месяце мехтер, но теперь передумали: полки урусов двинутся этой осенью. Урусы боятся: если они не успеют взять Хиву, то её быстро возьмут англичане. Прости меня, повелитель, но такие слова слышаны мной из уст русского офицера.