Нет, это было не прошение. На бумагу ложилась невыплаканная боль души: любовь к ближним, презрение и ненависть к врагам, обличение лжи и коварства. Уходя целиком в себя и мысленно переносясь на свой родной берег, Якши-Мамед то беседовал с Хатиджой и маленьким Мусой, то журил Хасана и Адына, сыновей старшей жены Огульменгли: «Что лее вы, мои дорогие, любимые, не подаёте о себе вестей? Что с вами сталось? Не разделяете ли и вы мою участь? О, горькая участь!» Стоило ему вспомнить о брате Кадыре, как он откладывал сочинение и принимался ходить по камере: боль и обида жгли его сердце. «Проклятый мулла, ты целиком, с печёнкой и потрохами, продался русским чиновникам и ворам-купцам! Ты предал меня! Ты помог им заточить меня в темницу! Если не так, то почему ты ни разу не навестил меня?! Й отца ты своего забыл, предатель!» И Якши-Мамед вновь тянулся к бумаге. «Теперь я опишу начальников несправедливых и взяточников. Я расскажу их тайны и раскрою жестокие поступки:
Их господа злы, у них нет верного слова,
Сколько просьб ни пиши — все пропадут в дороге.
Скажешь правду — ответят: «Из правды не сваришь плова».
Вступишь в спор — руки скрутят и в цепи оденут ноги.
Если денег не дашь им — дело твоё пропало.
Если же дашь, то скажут: «Побольше давай, этого мало».
Много хвастают, лжи не стыдятся продажные люди, —
На дворян и чиновников царских нет правосудья!
Учат всех они. «Мы учёные» — себе в голову вбили.
Но чему этих графов, князей обучили?
Нет, они, вероломные, знают немного.
Грош им дай — продадут: и царя, и веру, и бога!
Из тысячи найдётся один, не берущий взятки,
Но тысяча этих укажет ему на его недостатки…»
[30] Якши-Мамед вспомнил о Карелине, отложил перо в сторону и задумался: «Где он теперь, Григорий Силыч? В Оренбурге? В Петербурге? Помнит ли обо мне? Вах, если б он узнал о моей участи — неужели и он бы не помог мне?!»
Он писал и поглощён был весь своим занятием. Жуткая тишина сторожила его покой.
Однажды, после того, как подали ему кусок ржаного хлеба и кружку воды и он торопливо поел, к камере вновь подошёл надзиратель:
— Эй, Якши-Мамед-хан! Собирайся!
У него тревожно забилось сердце: «Неужели свобода?»
— Начальник, мы всегда готовы! — отозвался он бодро и сунул в подкладку чекменя исписанные листки.
Во дворе замка его посадили в крытую коляску. Двое часовых с винтовками сели рядом. На облучке с кучером — урядник. По шуму воды и гулкому стуку колёс он догадался, что проехали по куринскому мосту; по тому, как легко шла повозка, можно было определить, что она катится куда-то вниз. А потом лошади пошли трудно, заскрипели оси колёс, — это начался подъём в гору.
Наконец он вылез из повозки и оказался на большом подворье около конюшни. Отсюда вела колея в другой двор, где стоял красивый особняк и виднелись виноградные беседки. Он вдруг почувствовал, что когда-то бывал здесь, и вспомнил: «Да это же поместье князя Бебутова! Сюда мы сносили вещи Муравьёва, когда уезжали в Тарки… Ва-хов, как давно это было! А теперь здесь живёт мой младший братец Караш… Значит, к нему?»
Идя аллеей вслед за урядником (полицейские сбоку), Якши-Мамед увидел впереди, под навесом балкона, людскую толпу. «Что это? Зачем меня сюда привезли?» Приглядываясь, он узнал князя Бебутова, затем увидел Кадыр-Мамеда, Тувак и Караша. Все они смотрели на своего родственника-арестанта косо и отчуждённо. Только один Абдулла (видно, ему было поручено) вышел навстречу Якши и сказал скорбно:
— Дорогой Якши, отец ваш умер…
Якши-Мамед не ахнул, не зарыдал, лишь вздрогнул. Он давно уже свыкся с мыслью, что отец не жилец, и, сидя в Метехи, допускал мысль, что отца уже похоронили, а Якши-Мамеду сказать об этом не сочли нужным. Мысленно он поблагодарил аллаха, что этого не случилось, и ему разрешили проститься с умершим. Когда Якши подошёл к крыльцу, все расступились. Следом за урядником он поднялся на веранду и дальше в комнату, где на полу, покрытый саваном, лежал Кият-хан. Якши остановился, оглядел его жёлтое восковое лицо, затем опустился на колени и коснулся рукой холодного сморщенного лба покойника.
— Прости меня, отец, — прошептал он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. — Это я виноват… Я сократил твой жизненный путь… Прости, отец, скоро встретимся…
Якши-Мамед вытер слёзы рукавом, решительно встал и вышел во двор.
— Когда скончался? — спросил он, подойдя к младшему брату.
Тот скептически хмыкнул и брезгливым взглядом окинул Якши-Мамеда:
— Разве тебе это так важно? Ты сделал всё, чтобы поскорее загнать его в могилу. Бунтовщик!
— Эх ты, сын свиньи, — с сожалением выговорил Якши-Мамед и отошёл прочь. Он сел на скамью в беседке. Тотчас двое полицейских устроились рядом. Оба закурили. Нехотя приблизился Кадыр-Мамед.
— Братец, вчера я должен был прийти к тебе на свидание, но отцу стало хуже…
— Ты мог прийти полгода назад, когда отец корчился от простуды и лихорадки, а потом, обессиленный, ослеп. Неужели ты ничего не сделал, чтобы спасти нас?
— Якши, не сердись и не говори глупостей, — поучающим тоном заговорил Кадыр-Мамед. — Спасти тебя и вернуть назад, домой, невозможно. Ты сидишь в тюрьме по велению самого государя.
— Я знаю это. Но разве нельзя упросить государя?
— Братец, это бесполезно. Всё, что в моих силах, я исполнил. Ты не будешь долго сидеть. Скоро тебя отвезут в Воронеж… Там будешь жить на поселении.
Якши-Мамед растерялся:
— Один буду там?
— Да, один. Но я думаю, ненадолго. Если удастся разжалобить государя, он разрешит тебе вернуться в Гасан-Кули. Братец, не будь строптивым глупцом, последуй моему примеру. Я хочу отправить в Петербург на службу царю своего сына. Если и ты пошлёшь своих сыновей учиться в кадетский корпус, думаю, что государь по достоинству оценит твой поступок…
Кадыр-Мамед не досказал. Люди у крыльца зашевелились и замерли. Из комнаты вынесли мёртвое тело Кият-хана. Пройдя аллеей, слуги, возле которых неотступно была княгиня Русудан, положили мертвеца в фуру, и похоронная процессия двинулась за город, на татарское кладбище. Шагая в скорбной молчаливой процессии, Кадыр-Мамед вновь заговорил со старшим братом.
— Якши, не упрямься. Это единственное, что может спасти тебя. Отправь обоих в кадетский корпус: и Адына и Хасана. А подрастёт Муса — и его тоже.
— Ладно, Кадыр, я согласен… Полагаюсь на тебя… Не дай мне потеряться на чужбине. Когда будешь везти моих сыновей в Петербург, добейся, чтобы разрешили им заехать ко мне. Увидеть их хочу, братец… Душа болит. Если Хатиджу пустят…
— Нет, братец, её не пустят, — строго отозвался Кадыр-Мамед. — Я просил начальника канцелярии. Он ответил: «Это невозможно».
Тело Кият-хана опустили в могилу по всем мусульманским обычаям. Оплакали, сказали «аминь» и отправились домой. На поминках тюремщики сидели рядом с Якши-Мамедом. К еде не прикасались: боялись урядника. Когда закончилась трапеза, заботливая Русудан принялась заталкивать им в карманы колбасу, сыр, яблоки, приговаривая:
— Ешьте, соколики, ешьте… Помяните покойника. Хорошим человеком был… Дай бог и вам быть такими.
Затем прощались с Якши-Мамедом родственники. Все обняли его, кроме Караша. Тувак-ханым пожурила сына за непочтение и извинилась перед Якши-Мамедом. Тогда он снисходительно посмотрел на неё и сказал:
— Ничего, ничего, Тувак-ханым. Караш правильно поступил, что не полез в объятия. Он знает: я никогда не приму его рук. Мы разные люди, хоть и рождены от одного отца.
