Владигор осмотрел Бадягу со всех сторон — все как будто было в порядке, и ничей, даже самый пристальный, взгляд не признал бы в этом мужике старшего дружинника, бесстрашного когда-то рубаку.

— Ну, пусть боги тебе дорогу счастливой сделают, — сказал князь синегорский. — Помни, от твоей разведки многое зависит: сумеем ли сами взять Ладор или нужно к братским княжествам на поклон идти. Вот факелы, зажги пока один, а на пути обратном другой зажжешь.

Бадяга из мешочка, что на поясе висел, кремень достал, кресало, трут. От ветерка закрываясь, ловко высек искру, раздул огонь, скоро и факел запылал. С мешком за спиной полез Бадяга в жерло подземного хода, осторожно ставя ноги на оледенелые ступеньки. Вот уж он оказался в самом низу и пошел вперед по коридору с полукруглым сводом в два роста человеческих высотой, обложенному кирпичом. На века, как видно, выкладывался этот свод, с надеждой, с уверенностью даже, что не обрушится от просочившейся воды. И даже вымощен был камнем, поэтому шел Бадяга быстро.

Факел потрескивал, заливая пространство вокруг медовым светом.

Хорошо было идти Бадяге. Все внутри него напружинилось в ожидании дела опасного. Хотелось ему к тому же искупить перед Владигором свою вину, и думал он весело:

«Ну вот, схожу я, значит, во дворец, все разузнаю, посчитаю, сколько там борейцев, где они стоят, и быстренько назад. А потом…»

И Бадяга представлял, как ночью проберутся они во дворец, как нападут на спящих, как станут крошить врагов коварных, словно капусту, не жалея, как Владигор займет престол князей ладорских, а он, Бадяга, будет воеводой. С ухмылкой подумал и об обещанной Владигором награде, с удовольствием подумал, решил, что надо бы потом и женой обзавестись.

Но чем дальше шел Бадяга по подземному ходу, тем мрачнее становился. Уже не о награде думал, не о женитьбе, а о том, что разведка его весьма опасна.

«Ну, — думал, — выйду я из конюшни, и если там меня не словят конюхи, выйду, значит, на подворье и тут же, как карась в мережу, в руки борейцев да и попаду. „Кто, — скажут мне, — такой?“ Я, конечно, отвечу, как Владигор велел, но они мне не поверят, в застенок поведут, обыщут, кинжал найдут, станут пятки каленым железом жечь, кожу со спины сдирать, ногти вырывать. Знаю я их повадки волчьи…»

Как представил Бадяга картину возможных своих мучений, так потом покрылся, ноги заплетаться стали, отяжелели, будто гири к ним подвесили. Остановился, прислонился к холодной стене, дальше идти не хотелось. Вдруг видит, что на расстоянии десяти шагов, там, куда свет факела еще достигал еле-еле, замаячила фигура, пока вся черная.

Хоть и не был Бадяга трусом, но, никого не чая здесь встретить, да еще мыслями подогретый своими, так вдруг испугался, что замер на месте ни жив ни мертв. Человек же ближе подошел, тут уж свет факела открыл Бадяге его лицо, и то удивило воина, что было лицо подошедшего на кого-то похоже сильно: широкое, скуластое, со щек и подбородка на грудь длинная борода свисает. Шапка-колпак на нем, на плечах — кожушок крестьянский. Но глядел незнакомец на Бадягу с лаской, с любовью даже, миролюбиво по плечу его похлопал, улыбнулся и заговорил, и едва услышал Бадяга звук его речи, как одно с другим соединилось в голове его и чуть не рухнул в беспамятстве Бадяга, потому что хлопал по плечу и говорил с ним человек, на него самого похожий, как похожи друг на друга два лесных ореха.

— Ну, Бадяжка, горемыка, здравствуй!

— 3… з… здрав… ствуй, — пролепетал Бадяга.

— В далекий, вижу, путь собрался! — бодро говорил похожий на него мужик. — Мешок, гляжу, за плечи повесил, кожух надел бараний. Ой не замерзнешь! Токмо от другой беды сильно можешь пострадать. Не знаешь разве, что Крас-колдун во дворце живет, который сквозь землю видеть может? Он-то и послал меня, чтоб я сказал тебе: шел бы ты назад, Бадяга!

— Да как же… я… пойду? Там ведь… Владигор…

— Так и что ж, что Владигор? — с хохотком сказал мужик. — Ты ли не свободный человек? Зачем же ярмо на шею себе надел? Вот вылезешь ты в конюшне, а там уж ждут тебя. Только голову высунешь свою дурную, как тут же ее отрубят, и покатится она по конскому дерьму, коль сама дерьмом набита, а не умными мозгами. Иди назад, Бадяга! Владигору скажешь, что, как ни бился, заслонку, наверх ведущую, не сумел открыть, сил не хватило. Ну пожурит он тебя, да и отстанет.

Задумался Бадяга: такой находчивый ответ ему в голову не приходил.

— А и впрямь… — сказал он и заулыбался широко, счастливо.

— Впрямь, впрямь! — кивал ему мужик. — Возвращайся, браток, откуда пришел, целее будешь!

И уж хотел было, поблагодарив близнеца своего, идти назад Бадяга, но вдруг очень ему стыдно стало. «Да как же я назад пойду? — подумал, подавив желание скорей назад бежать. — Позор навеки на себя приму, род Бадяжий от эдакого позора никогда отмыться не сумеет. Не могу идти назад!»

Подобно быку рассерженному, голову упрямо наклонил Бадяга, скрипнул зубами, процедил:

— А ну, не знаю, как звать-величать тебя, дорогу уступи! Вперед пойду!

Похожий на него мужик отпрянул, но после из-под кафтанишка выдернул кинжал размерами и видом точь-в-точь как у Бадяги, резко замахнулся на Бадягу. Успел отпрыгнуть Бадяга, и это спасло его — рядом с горлом сталь кинжала молнией мелькнула. Но и дружинник не растерялся, прямо в рожу близнецу ткнул факелом. В глаз, правда, не попал, зато бороду спалил, щеку.

Завыл мужик, схватился рукой за опаленное место, и, мгновение улучив, выхватил свой кинжал Бадяга, врага пырнул им со всего размаху, прямо в живот угодил, а после сразу и повторил удар свой. Рот широко открыв, выронил кинжал и, схватившись руками за живот, грохнулся мужик ничком на плиты пола, растекаясь по нему зловонной бурой жижей, будто и не тело человека упало на пол, а содержимое бадьи, которой золотарь[17] вычерпывает из нужников дерьмо.

Не обращая внимания на запачканные сапоги, поспешил Бадяга дальше, понимая, что все это проделки нечистой силы, желающей его остановить. Лишь мельком подумал он: «А может, привиделось мне это? Может, тот близнец мой — это сам я со своими мыслями дурными? Эх, слаб человече!»

Спотыкаясь, шел по коридору, но вот увидел, что надо повернуть, и лишь свернул, как женщину увидел, боком к нему она стояла. Лица не разглядеть — руки ладонями раскрытыми к стене приложила, в них лбом уперлась, вздрагивает, будто плача. Повернулась к Бадяге резко, и увидел он, что мать его перед ним стоит с лицом заплаканным. На голове — платок, вся в черном, смотрит на Бадягу с упреком горьким:

— Что ж ты, сыне, брата своего убил родного? Или на то я тебя в муках рожала, чтобы ты дитя мое родное жизни лишил?

Бадяга опешил, не знает, что и сказать. Откуда взялся брат у него, да еще и близнец? И как мать его, давно уж схороненная, здесь оказалась? А ведь и впрямь мать, не спутаешь, да еще и сыном его называет…

— Матушка, — пробормотал Бадяга, — так ведь он на меня с ножом…

— Так и что ж, что с ножом?! — в порыве гнева шагнула к нему мать. — Разве не прав он был, когда уговаривал тебя вернуться? Что дурного брат может посоветовать? Вот и я молю тебя, касатик мой, — сменила гнев на просьбу ласковую, — вертайся ты, иди назад. Сгубишь голову свою, что же я делать-то буду без сыновей своих?! Помру от горя!

Бадяга растерянно молчал, не зная, как поступить. Сама матушка его просила, умоляла даже. Слеза непрошеная по щеке побежала, но нашел в себе силы Бадяга тихо спросить:

— А разве ты… не померла уж лет пять назад?

Вся затряслась от злости мать, позеленела даже, сжала кулаки:

— Я умерла?! Ах ты пащенок негодный! Говорят тебе, ступай назад — останешься в живых, а нет…

И стал на глазах меняться облик ее. Морщины углубились, нос провалился, в глазницах утонули угасшие глаза, кожа отпадала лоскутами, волосы седые из-под платка накинутого сыпались на плечи. С ужасом увидел Бадяга белый голый череп с черным ртом, разинутым в хохоте, услышал свистящий шепот: